Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике

С севера, с востока, с юга, с запада
Хвойный шум, серебряные мхи,
Всхолмия, не вскопанные заступом
И не осязавшие сохи.
С кронами, мерцающими в трепете,
Мощные осины на юру…
Молча проплывающие лебеди
В потаенных заводях, в бору:
Там, где реки, мирные и вещие,
Льют бесшумный и блаженный стих,
И ничьей стопой не обесчещены
Отмели младенческие их…

С трубчевских круч открылась даль пустая.
Её заполнит колокольный звон,
поэта взгляд и галок да ворон
над хмурым парком прядавшая стая.
И облак уплывающий, блистая,
Бояновому оклику вдогон,
и немеречи отжитых времён,
и снежно — синий призрак горностая.
Внизу, как Лета, тёмная Десна,
за ней простор забвения и сна, —
он оживает под влюблённым взглядом.
Но — слишком медленно, а на сердце щемит,
и небо тусклое, как перед снегопадом,
и долетает вздох: «Что ми шумить…»

Дорога ли витиевата,
иль верхоглядство, блажь поэта?
Несётся в сторону заката,
а дожидается рассвета.
Меж елей мгла голубовата,
над лугом желтизной согрета.
Даль щурится подслеповато
от возрастающего света.
Там Рум промокший и продрогший,
там Чухраи, там стаи волчьи,
там дух поэта, превозмогший
беспамятство несвязной речи,
молчание туманной ночи
и дикий морок немеречи.

Поздней осени поступь легка,
словно девичий шаг в Девичорах,
словно листьев несмерзшихся шорох
и прерывистый шум костерка,
словно рябь на притихших озёрах,
беспощадная нежность курка,
эхо выстрела издалека,
лисий страх, затаившийся в норах.
И уходит вся жизнь в тишину,
как убитый солдат на войну,
как забытый поэт на Парнас,
как в ненастное детство ты сам.
И уносит по озеру нас
к отворившимся вдруг небесам.

За нами монастырская стена,
предания из лихолетий оных.
Что здесь теперь? Приют умалишённых.
Но не души. Она всегда больна.
Боль заглушит большая тишина,
излуки блеск, тропа на крутосклонах.
В глазах, безмерной далью просветлённых,
невнятная тоска затаена.
Леса туманятся вечерней синевой,
и мглисто — фиолетовой травой
переливаются размашистые склоны.
Минуло скоро царствие цветов,
где голову лечил болиголов,
а душу — золотые перезвоны.

Здесь Нил Столбенский сел на камень
и — вниз ли, вверх ли по Десне —
взял и уплыл. Как в светлом сне.
Притихший берег ивняками
склонился вслед. И мы руками
помашем облаку, волне,
сверканью дня на быстрине
над промерцавшими веками.
Потом по лестнице крутой,
по свежеструганым ступеням
сойдём к неуследимым теням
в листве сомкнувшейся, густой,
куда к молитвенным коленям
когда‑то брызнул ключ святой.

На все крыши тучи нахлобучены.
Так давай направимся туда,
где в просветах небо и вода
и Неруссы узкие излучины
в зарослях никем не взбаламучены,
где сквозь тени с листьями звезда
падала без всплеска, без следа
в птичий свист под ржавый всхлип уключины…
Где колючек звездных плавники
озаряют илистую тьму,
лодка носом встряла в ивняки,
занесло течение корму,
словно ветер тучу у реки
над холмами «Слова о полку».

Там, за Десной, внизу туман.
В нём Игорь — не с полком, так с ротой.
Див смолк, и давится зевотой
Тмутараканский истукан.
Угрюмый идол северян,
или веселый, косоротый,
где внук Велеса пел, Боян,
сменился храмом с позолотой.
Сменилось всё. И облик слов.
За тьмой прибрежных ивняков
не слышно кликов лебединых.
Не встретишь калики седого,
что о Бояновых былинах
бормочет, памятуя Слово.

Куда дорога выводила?
Нерусса узкая несла?
Босой тропою Даниила,
за всплеском старого весла.
Следя стези его земные
над всё смывающей водой,
мы тоже жгли костры ночные
и в лодке плавали худой.
Нас тоже звёзды ослепляли
на тёмном взгорке у Десны,
не заводя в иные дали
и трансфизические сны…
Одна звезда не цедит света —
осела в жгучих каплях рос,
где одинокий след поэта
травой забывчивой порос,
где в синей гуще чернотала,
сквозь тусклых сосен забытьё
горел огонь, река мерцала,
жизнь озаряло житиё.

Над Удольем встали кручи,
крутобокие холмы.
Над Удольем встали тучи,
а под ними встали мы.
Встали. В старице кувшинки
нежно дрогнут под дождём.
Дождь без промаха дробинки
кучно садит в каждый дом,
в каждый узкий чёлн долблёный,
в почерневшие мостки,
в куст серебряно — зелёный,
но без злости и тоски;
не нарушив уток негу,
не пробив гусей пера,
в одинокую телегу,
в кадку посреди двора.
Ненадолго хлябь развёрста.
Вышел на берег народ
любопытствующий просто —
кто их заводью плывёт?
Бабки вышли попрощаться,
разглядеть нездешних нас.
Нам недолго собираться,
но одна заводит сказ.
Смотрит мутно, полудико,
чудотворца житиё
забубнив косноязыко,
как поэт, — пойми её!
Но сквозь наши разговоры
жизни грустной не постичь…
Дождь притих. — Прощай, Егорыч!
— Заводи мотор, Кузьмич!

Спугнули цапель наши катера.
Они, растаяв в зарослях весёлых,
опустятся с небес, как вечера,
в гнездовия на ветках полуголых,
и попритихнут в нежной тишине,
и вновь слетят к воде своих видений.
А мы парим на вспененной волне
и размываем ясность отражений.
Мы искривляем зеркала небес.
Но лишь пристанем к берегу — и снова
в них распрямляется растущий в глуби лес,
и облака ясны, как Божье слово.