Константин Крылов - Памяти Александра Зиновьева
Человейник, однако, ещё не является «обществом». У него есть предел сложности, ограниченный родовым характером его. Общество, по Зиновьеву — это следующая стадия развития человейника, а именно — человейник, организованный не по родственным признакам. Простейшее общество возникает благодаря общей угрозе. Эта угроза может быть внешней (например, природной: всем приходится бороться с какой-то опасностью) или внутренней.
Постоянно присутствующая внутренняя угроза обитателям человейника, с которой они вынуждены бороться и с которой вынуждены считаться, называется властью.
XV
Зиновьев, рассуждая в своих поздних произведениях о сущности власти, придерживается, по сути, очень традиционного её понимания — как необходимого зла. Однако он настолько близко сводит обе стороны этого определения, и одновременно настолько радикально подчёркивает их радикальную несовместимость, как это мало кому удавалось.
Модель власти, как её понимает Зиновьев, такова. Власть возникает как угроза (например, угроза завоевания — ожидаемого или уже состоявшегося). Однако, эта угроза вынуждает людей сплачиваться ради её отражения. Это состояние сплочённости, основанное не на родственных связях, а на банальном инстинкте самосохранения, оказывается чрезвычайно полезным: благодаря таким благам, как дисциплина, чёткое разделение обязанностей, и так далее, человейник начинает шевелиться куда эффективнее, чем раньше, причём не только в деле отражения угрозы, но и во всех делах вообще. Возникает полезное напряжение, от которого — как осознаёт в какой-то момент социальный организм — и не нужно избавляться. Это заноза, которое не следует вынимать.
Например. Некие завоеватели захватили человейник — какое-нибудь племя, например — и заставили это племя себя кормить. Несчастным завоёванным пришлось добывать больше еды. Это потребовало совершенствования орудий охоты, появление земледелия и т.п. В конце концов, выясняется, что достигнутый прогресс перекрывает и собственные потребности в пище, и аппетиты захватчиков. Племя начинает процветать. Власть, однако, свои аппетиты увеличивает… и так далее.
На то же самое, впрочем, можно взглянуть и с другой стороны — а именно со стороны потребностей людей в единстве. Тогда картинка получается такой. Некоторые частные интересы людей могут быть удовлетворены только в хорошо организованном обществе. Если таких людей много, то можно сказать, что существует общественная потребность в единстве. Какие-то люди — опять же исходя из своих частных интересов — начинают эксплуатировать эту потребность в единстве, стремятся «сесть на это важное место», чтобы поживиться, похарчиться.
То есть. Потребность общества в единстве — реальная и очень достойная потребность (что все понимают). Удовлетворяют её, как правило, жулики и мерзавцы (что все видят). Проблема в том, что именно их мерзость и оказывается полезной — разумеется, в отмеренных дозах.
Модель, как мы видим, несложная. Но выводы, которые из неё следуют, тривиальными назвать нельзя.
Например. Власть не является источником порядка, как она сама себя рекламирует. «Порядок и дисциплина» возникают как реакция на угрозу, которую представляет собой власть. В дальнейшем власть, впрочем, присваивает себе порядок как ценный ресурс. Впрочем, тот же порядок играет и роль ограничителя власти… Как бы то ни было, претензии «верхов» на то, что они что-то упорядочивают — не более основательны, чем претензии бациллы на то, что она способна вырабатывать тепло. Да, больной человек температурит — но это реакция организма, а не результат тепловыделения самих бацилл. Человейник отвечает на постоянную угрозу со стороны властей повышенной выработкой порядка. Власть — это «полезная болезнь», нужная именно в качестве таковой. Правда, в любой момент власть может съехать с катушек и начать бузить и куражиться — ранний Зиновьев, как уже было сказано выше, об этом много писал.
Или вот. Власть полезна именно тем, что вызывает к жизни самоорганизацию общества — формы которой она в дальнейшем приватизирует в свою пользу. Однако она же может и уничтожать все проявления организованности, потому что полагает — с полным на то основанием — что они проявляются прежде всего для противодействия ей самой. При этом она сама остаётся ни с чем: самоорганизовываться, особенно в позитивном ключе, власть не умеет. Она может присваивать себе — копировать и реплицировать — те формы организации, которые общество выработало в качестве ответа на хаотизирующие действия власти. Отсюда и конечный неуспех всех серьёзных попыток «лютой тирании»: истребив все формы противостоящего себе порядка[11], очередной тиран убеждается, что порядок куда-то пропал, «контролирующие контуры» сбоят, а завинчивание гаек не помогает, потому что гайки винтить не на что[12].
Ещё один интересный вывод: о «свободолюбии северных народов и их неспособности к государственности» — тема, знакомая ещё Аристотелю. Если люди сплачиваются против природных угроз — голода и холода — то заноза в заднице ему просто не нужна. В ситуации предельного трындеца, когда человейник находится перед постоянной угрозой немедленной гибели (как на Крайнем Севере, например) никакая «государственность» возникнуть не может в принципе. Зато в краях, где зреют апельсины, зреют также и изощрённые деспотии… Дальше можно было бы порассуждать, с этой точки зрения, о России и Европе (с понятными выводами), но это уж мы предоставляем проницательному читателю. «Тут всё ясно».
Подведём итоги. Общество — это «человейник», в котором существует власть. Власть — это постоянный внутренний раздражитель, заставляющий людей сплачиваться и организовываться для борьбы с властью и минимизации наносимого ей ущерба. Дальше начинаются сложные игры общества и власти (Думаю, многие уже вспомнили про «диалектику раба и господина». Да, «это сюда же». Другое дело, что Зиновьев практически никогда не ссылался на Гегеля и вообще невысоко ставил немецкое витание в облаках), в результате которых в обществе выделяются и структурируются три сферы: экономическая, коммунальная и менталитетная.
Напомним построения раннего Зиновьева. Открыв сферу чистой коммунальности — то есть борьбы за место и борьбы с борьбой за место — он, несколько увлёкшись открывшейся картиной, представил экономику и «духовность» в качестве двух ограничителей коммунальных страстей. Но со временем он стал аккуратнее. Он начал рассматривать ограничители коммунальности — экономику и духовность — не как «тормоза» на пути коммунальных инстинктов, а как самостоятельные сферы бытия (в терминологии позднего Зиновьева — «деловой», «коммунальный» и «менталитетный» аспекты социума).
В результате получилось, что возможно существование двух типов организации: социумы с опорой на коммунальные отношения (коммунистические) и на экономические отношения («западнистские», если использовать его термины). Правда, это касается не всех обществ, а тех, которые уже достаточно продвинулись по эволюционной шкале — на пути от общества как такового к…
Стоп. Нам нужно сделать ещё одну остановку и рассмотреть зиновьевские воззрения на социальную эволюцию.
Общества развиваются. Некоторым, впрочем, кажется, что они куда чаще деградируют. Так или иначе, они меняются во времени. Значимы ли эти изменения? Можно ли говорить о какой-то эволюции обществ, или «человейник есть человейник, как его не назови»? И если всё-таки можно, то в каком смысле?
Здесь придётся обратиться к теме времени как такового.
Проблемой физического времени Зиновьев занимался ещё раньше. (Пресловутое «решение парадокса Зенона» по Зиновьеву состояло в признании существования конечных частей времени и пространства, «атомов пространства» и «атомов времени»). Что касается социального и исторического времени, то Зиновьев, обратившись к этой проблеме, чётко отграничил социальное время от физического.
Потопчемся немного на этой теме: это важно.
Зиновьев вводит как исходное понятие «социального настоящего». Для него это не абстрактная точка, которую индивид ощущает как «пребывание-здесь-и-сейчас». «Для социального субъекта физическое настоящее не есть лишь миг, не имеющий протяженности. Для него это — протяженный временной интервал, в котором он рассчитывает и совершает свои действия так, как будто время не уходит в прошлое и не приходит из будущего, как будто время есть нечто застывшее. Эту свою жизнь он считает настоящим по отношению к тем событиям в физическом прошлом, о которых он помнит или узнает от других, но которые не принимает в расчет в настоящем, а также по отношению к событиям, которые мыслимы в физическом будущем и с которыми он тоже не считается как с реальностью в его настоящем. Для него настоящее время неразрывно связано с его определенным состоянием, определенным образом его жизнедеятельности. Именно факторы этого состояния определяют границы его социального настоящего в физическом времени» («На пути к сверхобществу»).
