Василий Берви-Флеровский - Отрывки (сборник)
Обожание геройства доводило людей до отчаяния, и они переходили к религиозному энтузиазму; но, дойдя до еще более мрачного конца, они снова кидались в объятия геройства. Организация была для людей тем орудием, посредством которого они брали верх над животной и органической природой; но цементирующим нервом этой организации могли служить только две живые силы: геройство и религия. Других они не знали и предавались им с энтузиазмом; но их жизнь была жизнью страдания в то время, когда они водворяли их господство; а когда это господство установилось, тогда страдания плодились и плодились так сильно, что разрушали все, что было создано долготерпением энтузиазма. Так шло из века в век, из одного тысячелетия в другое; энтузиазм геройства заменялся энтузиазмом религии, чтобы снова довести людей до отчаяния и смениться геройством. Кто может сказать, сколько тысячелетий длилось это безотрадное переливание из одной чаши в другую? Мы его встречаем там, где за туманом мифов и баснословий едва проглядывают слабые очертания исторической истины; но и тут мы видим, что это уже старое, давно поседевшее сказание.
Человечество тысячи лет извивалось в корчах, как змей пригвожденный; каждый раз, когда оно стремительно кидалось вверх, жгучая боль заставляла его немедленно скручиваться и свиваться вниз. В это время в тени и в уединении развивались люди мысли. Они изучали природу, они изучали людей и их жизнь и постигали причину их страданий. Страсть изучать, страсть мыслить овладевала всем их существом, и они делались людьми науки. В этой страсти оказалась неотразимая обаятельная прелесть для способных к мысли умов, и люди науки стали плодиться. Великие мыслители собирали кругом себя учеников, ученики создавали школы, а школы размножали искателей истины. Люди мысли говорили друг другу; «мы понимаем зло и знаем его источник. Люди потому так несчастны, что они то увлекаются кровожадными героями и ставят на пьедестал самую противуестественную из страстей, страсть к убийству и разрушению; то позволяют себя обманывать шарлатанам, которые показывают им кусок камня, или откормленное животное, или просто сочиняют какое-нибудь воображаемое существо и говорят: это бог, поклоняйся ему, он спасет вас. Горе принимающим ложь за истину, горе неспособным ее разоблачить; но для этого нужна истинно человеческая склонность мыслить и изучать, а масса не способна ни к тому, ни к другому; ее участь вечно оставаться полуживотным и вечно задыхаться в духоте и в грязи невежества. Нам нечего смешиваться с нею, мы будем жить в уединении возвышенной жизнью мысли и предоставим мир своему течению». Распложались люди науки, страстно они любили мысль, страстно они любили истину. Она была их нареченная невеста, более, бесконечно более, чем невеста; они чувствовали, что между любовью к самой прелестной, к самой обаятельной женщине и между любовью к науке не может быть никакого сравнения: страсть любви зто ничего в сравнении с великой, могучей страстью мысли. Эту науку, эту обожаемую ими истину они видели в загоне и презрении, пошлая толпа раболепно преклонялась перед лжецами и шарлатанами, которые овладевали ею наигрубейшим обманом. Эти проходимцы и искатели приключений кичились успехом своей лжи, гордо возвышали свою голову над истиною и творцами великих идей; указывая на их бессилие, дерзко смеялись над ними и смешивали их с грязью. Не могли выносить люди мысли поругание того, что они так страстно любили. Они начинали срывать маску с шарлатанов, разоблачать их ложь и громко кричали им: «Не боимся мы ваших темниц; мы докажем вам, что истина имеет великую внутреннюю силу и что ее нельзя безнаказанно презирать». Они смело выступали вперед и обличали сильных в то время, когда их братья по науке проливали над ними слезы и повторяли: «злополучные, не сыпьте бисера перед свиньями, не губите себя, народ не способен ни понимать вас, ни услышать». Но масса останавливала свои удивленные взоры на этом новом зрелище; в ней шевелилось что-то небывалое, и это что-то была прирожденная способность мыслить. «Что это делается в нас, – шептали люди, – мы никогда этого не подозревали; о! будем мыслить, это спасет нас». Но мыслить было трудно; люди чувствовали свое бессилие, дело погибало.
Однако же ему не было суждено погибнуть. Люди мысли умны, они дальновидны, хитры и тонки; между ними явились такие, которые и шарлатанов и героев запутывали своими сетями и, посмеиваясь тихомолком над их непроницательностию, становились им на голову. С этого пьедестала они говорили людям: «Мы скажем вам, отчего вы погибаете. Не верьте тем, которые вас до сих пор увлекали и уверяли, что жить можно только для грабежей или для поста, молитвы и лишений. Живите для мира, довольства и благосостояния. Поощряйте трудолюбие, науку, промышленное производство, торговлю, поэзию и художества. Пусть погибнет суровость и царит мягкость нравов; наслаждайтесь жизнью и давайте другим возможность наслаждаться ею. Вы все, и богатые и бедные, одинаково от этого выиграете». Эта новая идеи жизни начинала казаться людям все более пленительной, и, наконец, она пробуждала точно такие же восторги, как и предыдущие. Читайте восторженные описания стран и времен, где царила наука и промышленность; сравните их с такими же описаниями геройских подвигов, сделанных обожателями геройства, и с описаниями святой жизни со стороны религиозных фанатиков, и вы тотчас убедитесь, что этот тип жизни способен вызывать столько же умиления, столько же поэтического и восторженного настроения, как и предыдущие. Страна изображается раем земным; она возделана, как сад, изрезана каналами и дорогами; в ней великолепные города, дворцы и художественные произведения без числа, удобство и роскошь на каждом шагу; изобильным ключом они бьют всюду и для всех, довольство и счастье на всех лицах. Восторженно насграивалось человеческое воображение, когда представлялись ему эти картины; все видели лицевую сторону и никто не видал подкладки. Люди строили слепой и хлопотливой рукой; снаружи у них выходила пленительная форма, а внутри пустота; они торопливо клали камень на камень, и чем выше они подымались на своей постройке, тем ужаснее должно было быть падение, которое их погребет под своими развалинами. Работайте, не ленитесь, работайте прилежно, кричали они народным массам. Все будут богаты, и вы будете богаты; все будут счастливы, и вы будете счастливы. Где нет труда, там царство страданий и нищета. Они работали, работали без устали, с утра до вечера, и днем и ночью. Работали до изнурения сил и мужчины и женщины, и беременные, и больные, и дряхлые старики, и малые дети, едва научившиеся управлять своими членами. Работали и в сырости и в холоде, в духоте и жару раскаленных печей и в воздухе, зараженном миазмами и зловредной пылью. Этими вечно двигающимися руками создавались невиданные массы произведений, и все эти произведения поражали и восхищали своим качеством и своей мастерской отделкой. Произведения были разнообразны без конца, и без конца они делились на сорты и категории. Производили они мясо, и мясо это делилось на сорты; и высшие сорты съедались другими, а им оставались объедки да кости; производили они великолепные здания, и в роскошных покоях жили другие, а им, оставались сырые подвалы. Так все, начиная от первого и кончая последним. И людей они производили не в семействах, а жили толпами ня работах и в прислуге и производили, как попало; если они производили болезненную и уродливую женщину, она доставалась им, а если они производили красавицу, она помещалась в высший сорт и делалась наложницею богатых.
Они начали оглашать воздух криками злобы и отчаяния: «Это то счастье, которое вы нам сулили, – вопили они, – мы оставляем наши семейства и наши домы, мы живем и в бараках и землянках на земляных работах, мы живем в конурах на воде; начиная от шести лет мы на работе и снова на работе, мы без семьи и снова без семьи. Согбенная за ткацким станком, мать носила и давила нас во чреве своем, и когда нас родила, она это сделала только затем, чтобы нам так же тяжко было всю нашу жизнь. Вы хотите уверить мир, что мы народ цивилизованный, что судьба наша завидная сравнительно с другими, но скажите же нам, в чем она завидная? Или нам веселее жить: посмотрите на дикаря Африки: каждый день по всему материку раздаются песни, пляска и веселье. В то время, когда там по горам и по лесным прогалинам горят веселые огни и слышатся плясовые песни, у нас свет разливается только из фабричных окон и раздается только неугомонный стук машин и наковален; а перед ними движутся наши молчаливые фигуры, осужденные на вечную каторжную работу за преступление голода. Вы говорите с презрением: «грязный дикарь», а кто грязнее: мы, у которых одежда гниет на теле, которые от воскресенья до воскресенья лишаемся от копоти и грязи образа человеческого, или тот же чистоплотный африканец или индеец, презирающий и нас и нашу цивилизацию за грязь, которая его поражает в ней. Или может быть наши жилища лучше: во внутренностях малой Азии, говорят лучшие знатоки дела, работник и хозяин живут одинаково; наем квартиры неизвестен, каждое семейство имеет свой дом из трех чистых комнат; так же живут в глубоко презираемом вами Марокко; а в славном Берлине точная статистика показывает по три и по четыре работника на комнату. Впрочем, вы и сами говорите, что с развитием промышленности и густоты населения народ начинает жить теснее и пища его ухудшается. Во мраке средних веков английские крестьяне ели, как короли, говорят англичане. Отступите от цивилизации в глушь, и вы тотчас видите, что каждый человек, лишь только в нем потребности развились, имеет жену и семейство; а ваши центры цивилизации – это громадные монастыри, где царят пост и работа вместо молитвы. Все это несомненно, со всем этим вы соглашаетесь, и все-таки вы слышать не хотите о том, что наша судьба тяжкая и незавидная. Вы говорите, что нам лучше, чем варварам, которых вы презираете, и не можете сказать почему; но вы указываете на густоту нашего населения и говорите: «посмотрите, как вы плодитесь, разве это могло бы быть, если бы вам было дурно». Долго вы считали этот аргумент несомненно победоносным; но вот вы завладели Индией, которую вы презирали, как страну варварства и застоя, вы произвели в ней самое точное перечисление народа по всем правилам науки и что же: вы там нашли густоту населения вдвое большую, чем у вас. Несомненно только одно, что вы нам дали непосильный, тяжкий гнет труда, который нигде не имеет себе подобного, все остальное спорно».
