Михаил Зуев-Ордынец - Всемирный следопыт, 1929 № 09
— Это отец одного из преступников, сэр. Он просит о помиловании осужденного сына.
Губернатор сел в кресло. Помолчав, он обратился к Филипсу:
— Скажите ему, чтобы он встал.
Филипс перевел. Шашибушан покорно исполнил приказание и встал, пришибленный, жалкий, с заплаканным лицом.
Губернатор сказал:
— Переведите ему, что я его очень жалею, но не могу помиловать его сына, потому что я — не закон. Пусть он не просит, скажите ему — это невозможно. Я сам отец и вполне понимаю его, но закон выше меня, и я не могу…
Губернатор твердо помнил телеграмму, предписывавшую «радикальную ликвидацию организации».
Секретарь и Филипс подхватили старика под руки…Когда Филипс кончил переводить, старик опять с плачем бросился в ноги губернатору. Секретарь и Филипс подхватили Шашибушана под руки. По кабинету и приемной они вели его осторожно, словно он был стеклянный. В передней же Филипс грубо бросил его на скамейку и прошипел испуганному швейцару:
— Как вы впустили его? Я еще поговорю с вами. Уведите его подальше.
Оставшись наедине с Шашибушаном, озлобленный швейцар пинками вышвырнул старика на улицу. Шашибушан не пошел домой. Всю ночь он пролежал в кустах, в городском парке. Ночью он слышал недалеко от себя и музыку, и смех, и говор, и совсем близко поцелуи, но все эти звуки как бы отскакивали от его ушей, не проникая в мозг. Старик не спал ни минуты. На рассвете его выгнали из парка. Он долго бродил по улицам и незаметно попал домой. Бросился на постель и застыл — молча, ни о чем не думая, как мертвый. Его привел в себя визжащий крик Бени:
— Отец! Вставай! Отец! Отец!
Бени стоял перед постелью бледный, нелепо размахивая руками. Шашибушан сел и в упор сказал:
— Я знаю…
— Их уже повесили… Отец…
Бени упал на грудь к отцу и забился в рыданиях. Шашибушан сидел неподвижно, молча, как каменный…
* * *
Они шли долго. Было очень жарко — два часа дня. Бени привел отца к морю. Они прошли несколько загородных садов, круто повернули по дороге, и Шашибушан вздрогнул, осел: шагах в трехстах от них, на ровном месте стояли виселицы, а на них неподвижно ровно висели длинные мешки. Около виселицы ходили двое часовых. За виселицами спокойно синело море. Шашибушан застыл, оперевшись на палку. Бени тихо плакал. Часовые ходили взад и вперед…
— Пойдем, — твердо и спокойно сказал Шашибушан, тронув Бени за плечо.
Дорогой они сказали друг другу только по одной фразе.
— Знают ли у этого… у собаки, — голос у Шашибушана стал прерывистым и грозным, — что ты — брат?
— Знает только повар, — ответил Бени. — А он сейчас болен.
Пришли домой. Шашибушан размышлял. Видно было, что он уже давно не думал так напряженно. Наконец он достал из сундучка, стоявшего в углу, три длинных мешочка, сделанных из грубой кожи. Он показал их сыну и спросил:
— Ты знаешь для чего эти мешки?
— Нет.
Шашибушан пояснил Бени, что в таких мешочках носят кобр на далёкие расстояния. Кожа толстая, и кобра не прокусывает ее.
— Ты возьмешь три таких мешочка, — спокойно говорил Шашибушан, а за щеками у него играли желваки, — и положишь куда-нибудь, где не заметно. И все. Ты сделаешь это, Бени! Вспомни Анукуля… Ты говорил, что этот любит вечерами играть на скрипке. Ты положишь их сегодня до вечера…
Бени содрогнулся. Но он вспомнил море, виселицу перед морем и сказал:
— Да.
Прощальными словами Шашибушана были:
— Когда положишь мешочки, распусти немного завязки. Слышишь? Не забудь! Но только немного…
* * *
Вечером, только начало заходить солнце, Шашибушан подошел к ограде губернаторского сада. Он долго ходил вдоль нее, наконец присел на бетонный карниз ограды.
Улица была пустынна. Редкие прохожие не замечали Шашибушана. Закат краснел, накалялся. Где-то тоскливо кричал пароходный гудок. Лиловые облака пропитывались кровью. С моря задувал чуть заметный ветер.
Шашибушан услышал звуки скрипки, несшиеся из открытого окна губернаторского дома. Он посмотрел на дом и со страхом подумал, не перепутал ли Бени комнату. Нет. Не должно быть: ведь он знает привычки хозяина.
Скрипка пела, стонала, разгорался закат, шелестели листья деревьев, и одиноко, тоскливо продолжал гудеть пароход. Шашибушан застыл, слушая скрипку… Долго — ему показалось целый час — слушал он. Не сробел ли Бени?.. Не забыл ли распустить завязки?.. Стелет скрипка колышущиеся полотна мелодий, стелет ровно, красиво, жалобно. Умирает медленно день, а скрипка все поет. Неужели не хватило у Бени духа?..
Вот он, желанный перебой! Нет скрипки. Тревожная, тугая тишина…
Опять скрипка… А, проклятый! Он знает мелодию заклинателей змей. Он играет то же, что играл и Шашибушан на своей дудочке. Плавно, вкрадчиво и таинственно рассказывает скрипка: перед ней сейчас колышутся, раскачиваются три кобры, они не мигая смотрят зелеными ледяными глазами в глаза проклятого… Поет, поет скрипка, околдовывает змеиные души, пеленает змей сладкими цепями очарования. Они тихонько присвистывают, они довольны. Но они голодны, а руки у проклятого не железные: устанет, собьется. Неужели не собьется?.. Все играет, а закат уже погас, и на небе трепещут первые звезды. Тише, кажется, поет скрипка… А вот сразу сильнее.
Вкрадчиво и таинственно рассказывает скрипка: перед ней сейчас колышутся, раскачиваются три кобры…«Помогите!.. Я не могу больше петь!» — кричит скрипка. Но кто ее поймет кроме Шашибушана. Остальные люди только удивятся, что верный всегда своим привычкам губернатор сегодня играет в запертой комнате дольше обыкновенного. А Шашибушан никому не скажет, никому…
«Помогите! У меня нет больше сил! — вопит скрипка из окна. — Я не могу больше петь и видеть перед собой этих страшных змей! Уберите их!..»
Звуки дрожат. Они не верны. Кобры сейчас перестали качаться и свирепо шипят… Нет — снова верно. Опять качаются кобры. Вот сбился… Снова поет, колдует… Над морем нависает ночь…
Вопль!.. Человеческий вопль!.. Вот оно!..
Шашибушан опускается на колени и, протянув руки к небу, шепчет молитву. А из дома несутся испуганные крики, и в открытое окно слышен судорожный звон телефона…
Изгнанник джунглей.
Рассказ А. Демезона.
I. Вырванный из джунглей.
Уппа был измучен и смертельно голоден. Он стоял на опушке тех самых джунглей, которые искони были владением его предков. На всем пространстве от озера Чад до берегов Атлантического океана вольно и гордо расхаживал его отец. Под его тяжелой пятой ломились деревца и кусты, и звери почтительно уступали дорогу владыке джунглей. Достигнув излучин Салаги и Нионга и почуяв острый соленый запах моря, он поворачивал в сторону восходящего солнца. На ходу он вырывал с корнем молодые деревья, обдирал кору со стволов, таких же толстых, как его туловище, и с наслаждением поедал высокие стебли жесткой колючей травы сисонго.
Уппа, смешной лопоухий слоненок, следовал за матерью, путаясь у нее между ног и время от времени получая звонкий шлепок хоботом.
Однажды утром они с матерью паслись на глухой полянке. В припадке веселости Уппа катался по влажной траве, неуклюже гонялся за пестрыми огоньками колибри, подбегал к матери и шаловливо дергал ее за хвост.
Внезапно в кустах что-то зашелестело. Потом — сухой оглушительный треск, змейка огня. Мать пошатнулась и рухнула на землю, зарывшись головой в траву. Ее серые заскорузлые бока порывисто вздрагивали. Уппа удивленно на нее глядел.
Ему захотелось пососать мать, и он ткнулся хоботом ей под брюхо. Но она судорожно била ногами по воздуху, словно мчалась галопом от невидимого врага. Получив удар по уху, слоненок отскочил. Что с матерью? Она никогда не отказывала ему в молоке. Он зашел с другой стороны и заглянул ей в глаза. Они были налиты кровью и полузакрыты. Между глазом и ухом, в височной впадине чернела дыра, оттуда стекала красная струйка…
Раздались дикие пронзительные крики, и отряд чернокожих выскочил на поляну. Они набросились на слоненка, схватили его за ноги и начали связывать. Уппа разъярился. Размахивая хоботом, он наносил тяжелые удары направо и налево. Испуганные негры бросили было свою добычу, но тут появились двое белых охотников. Они накинули Уппе на шею аркан и ловко опутали его веревками. Слоненок сделал еще несколько отчаянных попыток освободиться, но веревки не поддавались. Подняв хобот, он издал трубный клич, призывая на помощь отца и сородичей. Но только смутное эхо джунглей и злобный хохот негров были ему ответом…
С этого дня Уппа больше не слышал слоновьего трубного клича, львиного рыканья и хищного плача гиен. В негритянской деревне, где он прожил некоторое время, в уши его назойливо забивался гортанный говор туземцев и трескучая речь немецких охотников. Черномазые ребятишки изводили Уппу, дергали его за уши, тыкали палками в глаза, забирались на спину и отплясывали победные танцы. Связанный Уппа хрипел от ярости, отряхивался, но не мог избавиться от своих мучителей.
