Сергей Беляков - Другой России не будет
Афанасьев, Давыдов и Пелипенко стремятся на месте старой, «архаической» России построить Россию новую, «модернизированную». Но ведь стройку нельзя начинать, не расчистив места. А место только за последние сто лет пытались расчистить дважды. Первый раз после Революции 1917 года. Большевики строили новый мир, разрушая старое. Главный большевистский историк Михаил Николаевич Покровский объявил само словосочетание «русская история» контрреволюционным. «Россия — бывшее название страны, на территории которой образовался Союз Советских Социалистических Республик», — писали авторы Малой Советской Энциклопедии еще в начале тридцатых. Все создавалось заново. Новые мифы, новые герои, новые праздники.
Но уже в тридцатые стало ясно, что вовсе отказаться от прошлого нельзя. Тогда постепенно, шаг за шагом, начали возвращаться к старым русским героям и мифам. Без них и пушки не стреляли, и танки ломались, и красноармейцы воевать не желали.
Вторая попытка была не столь драматичной и, к счастью, недолгой. В начале 1990-х начали строить новую Россию, которая отрицала не только Россию советскую, но и, в значительной степени, царскую. Либералы из окружения Ельцина были людьми образованными. Они понимали, что Россия до 1917 года не была государством ни либеральным, ни демократическим. Поэтому дореволюционные мифы, символы, героев если и заимствовали, то очень осторожно, даже двуглавого орла лишили имперских регалий. Пытались, сознательно или нет, не знаю, формировать новую мифологию, со своими героями (Ельцин, Гайдар, Сахаров) и мучениками (Дмитрий Комарь, Илья Кричев-ский и Владимир Усов, три москвича, погибшие 21 августа 1991 года под Белым домом). Ввели и новый праздник — 12 июня. Несчастных школьников заставляли вместо крестьянских восстаний и пролетарских стачек изучать проекты Сперанского и Лорис-Меликова, в которые прежде редкий историк заглядывал.
Но мифология новой, либерально-демократической России не прижилась. Я понял это в декабре 1993-го, когда увидел символику тогдашней партии власти. Гайдаровский «Выбор России» избрал своей эмблемой «Медного всадника», самый имперский из памятников Петру Великому. Это было признанием поражения. Имена героев 1991-го померкли после кровавого октября 1993-го, а вскоре и вовсе позабылись. Россияне так и не поняли, что за «день независимость» они празднуют 12 июня. Лишний выходной проводили на огородах.
Историю нельзя начать заново, «с чистого листа». Сколько ни старайся, все равно придется оглядываться в прошлое. Нельзя избавиться от собственной истории, отбросить тысячелетние традиции, отречься от древних святынь. И другую Россию, Россию без истории, создать нельзя. Не будет у нас другой России.
Впервые опубликовано в журнале «Континент»
Нация ex nihilo
Д. Л. Бранденбергер. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). Перевод с английского Н. Алешиной, Л. Высоцкого. СПб., «Академический проект. Издательство ДНК», 2009[25].
Как гениален и талантлив русский народ, руководимый КПСС.
Из надписи, оставленной посетителем на открытии станции метро «Смоленская»[26].Предмет исследования читателю, не сведущему в этнологии, культурной антропологии и современной западной русистике, покажется странным, даже экзотическим: конструирование Сталиным русской нации. Перед нами вовсе не сочинение одинокого интеллектуала, отбившегося от мейнстрима научной мысли.
Напротив, это как раз и есть мейнстрим. Дэвид Бранденбергер держится конструктивизма — теории, согласно которой нации образуются в результате целенаправленной деятельности политической и культурной элиты: политики, ученые, писатели более или менее осознанно создают нацию практически ex nihilo.
Бранденбергер полагает, что до XX века не существовало ни русской нации, ни русского национализма. Слов «русское общество», «русский народ», «русская культура» автор избегает, предпочитая неуклюжий, но политкорректный термин: «русскоговорящие». В сущности, до 1937 года, когда на экраны Советского Союза вышел фильм «Петр I», а в школу поступил учебник «Краткая история СССР» под редакцией профессора Шестакова, на месте нации существовало лишь разобщенное скопление индивидуумов, зачастую не объединенных ничем, кроме общего языка.
Были в XIX веке люди, как будто способные создать из русскоговорящих единую нацию. Славил же Пушкин русский колониализм, «имперскую экспансию в сторону финнов на западе, кочевников на юге и малых народов севера», а загадочный украинец Гоголь воспевал «русскую силу». Но, не подкрепленные последовательной и целенаправленной политикой правительства, эти усилия оказались напрасными. А власти имперской России в национальном вопросе были осторожны и непоследовательны. До 1917 года единой русской нации, по мнению американского ученого, так и не сложилось. Ее только предстояло создать товарищу Сталину.
Бранденбергер, в отличие от наших сталинистов, наивных и неглубоких, не причисляет Сталина к русским националистам. Сталин — профессиональный революционер, убежденный марксист-ленинец, сторонник пролетарского интернационализма — собирался создать не русскую, а советскую нацию, воспитать не русский, а советский патриотизм. Но результаты «конструирования» могут резко отличаться от планов «социальных инженеров».
В Европе назревала большая война. Сталинскому режиму была необходима массовая поддержка, но ее как раз и не хватало. Советские мифы приживались медленно, народ усваивал их выборочно. «Русскоговорящие» плохо поддавались коммунистической пропаганде. Сводки ОГПУ о настроениях населения заставляли задуматься: «Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы обратим <…> против Соввласти и коммунистов <…> мы ее должны сбросить, а коммунистов удушить». Тогда Сталин и его окружение решились на нестандартный для большевиков ход — попытались совместить марксизм-ленинизм с «руссоцентризмом», соединить советский патриотизм с русским национализмом. По мнению американского ученого, перелом произошел уже в первой половине тридцатых, а с 1936–1937 годов мощь советской пропаганды обратилась на конструирование русского национального самосознания: «…партийная верхушка и творческая интеллигенция не только синтезировали противоречивый корпус традиционных мифов, легенд и фольклора в согласованное, упорядоченное полезное прошлое, но и популяризировали этот нарратив через государственное образование и массовую культуру». Наряду с героями советскими — Чапаевым, Котовским, Щорсом — начали прославлять «исторически прогрессивных» русских героев — Суворова, Кутузова, Дмитрия Донского. На смену марксистскому учебнику Покровского пришел патриотический учебник Шестакова, зрители ломились в кинотеатры, где показывали «Петра I» и «Александра Невского». На полки книжных магазинов поступили первые тиражи исторических романов Алексея Толстого, Василия Яна, Валентина Костылева. Что там романы! Спросом у читателя пользовались даже научные сочинения, с точки зрения Бранденбергера «развивавшие национал-большевистские тенденции официальной линии». Например, «Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год» академика Евгения Тарле.
Эффект превзошел все ожидания. Американский исследователь нашел множество свидетельств массового успеха этого нового курса у населения. Старые и молодые, малограмотные рабочие и ученые с мировым именем — все как будто в одночасье стали пламенными националистами. Не успела кампания по воспитанию национального самосознания стартовать, а Самуил Самосуд, Борис Зон, Корней Чуковский, Всеволод Вишневский уже позволяли себе высказывания в духе русского «шовинизма». Как могло случиться, чтобы взрослые, немолодые уже люди так скоро «перековались»? Где же их ум, опыт, критическое мышление? Что повлияло, скажем, на Чуковского или Самосуда? Неужели статьи Щербакова в журнале «Большевик»? Или учебник отечественной истории для младших классов средней школы? Или новый фильм Сергея Эйзенштейна? Уже в годы войны, по мнению автора, проявило себя «поколение неонационалистов». Когда же оно появилось? Поколение растет лет десять-пятнадцать, как же оно могло сформироваться в краткий период между 1936-м и 1941-м? Если Джон Локк мог уподобить сознание новорожденного ребенка чистой доске, то для Бранденбергера сознание взрослого тоже tabula rasa.
Почему «русскоговорящие» оказались так восприимчивы к националистической пропаганде, но так слабо откликались на коммунистическую и, особенно, интернациональную? У читателя первым делом возникает предположение, что сталинская «национал-большевистская» пропаганда затронула национальное чувство, подавленное после революции и Гражданской войны. Как оно, по всей видимости, и было. «У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. <…> это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре», — писала в 1925 году Лидия Гинзбург[27].
