Федор Крюков - На Тихом Дону
Было около трех часов пополудни, когда пароход пристал к плоскому берегу близ Старочеркасска. По зыбким, колеблющимся доскам я сошел на берег; матрос сложил на песке мой чемодан. Кругом — ни поблизости, ни в отдалении не видно было ни одного извозчика; даже не было обычной толпы зрителей, если не считать ребятишек-рыболовов, бродивших по берегу с засученными панталонами и с удочками в руках. Виднелся народ позади, около разведенного плавучего моста. Вместе со мной пароход высадил двух местных жителей в пиджаках и картузах, с многочисленным багажом.
Минут десять я стоял над своим чемоданом и беспомощно оглядывался по сторонам. Наконец, из станицы показался на маленькой гнедой лошадке «дрогаль» — извозчик на неуклюжих дрогах, выложенных сеном; маленькая гнедая лошадка проворно перебирала ногами; под брюхом ее и на груди болтались белые холщевые занавески — от мух.
— Трофим, подавай! — крикнули высадившиеся со мной местные обыватели, когда извозчик подъехал к берегу. Он тотчас же повернул лошадку к их багажу. Они скоро заняли этим багажом все дроги, не оставивши ни одного свободного уголка, а я с недоумением и отчаянием посматривал то на них, то на станицу, откуда теперь уже никто не показывался. Когда, наконец, багаж был весь кое-как разложен, извозчик повернул к станице и закричал угрожающим басом на свою лошадку, которая с трудом, увязая в песке, вывезла дроги на битую дорогу и тронулась мелким шажком по ней. Пассажиры его пошли пешком сбоку.
— Ну, ты чего же, брат, стоишь? — покровительственно обратился ко мне извозчик, остановивши лошадку против моего багажа.
— Клади! — сказал он после минутного размышления тоном, не допускающим возражений: — некуда, говоришь? Небось, брат, поместим! Клади сюда! Вот так… А это — так! Живет! Вот видишь, и уложили… Но-о, гонедашка, трогай! ну-ка, шельмец, оправдывай! но, родимец, но, но, но-о-о!..
Он помог раза два кнутом своей лошадке, и она, отмахиваясь головой и хвостом от мух, бойким шажком опять двинулась вперед, а я пошел позади, с другой стороны дрог.
Было очень жарко и душно, хотя солнца не было видно за длинными беловатыми облаками. На самом почти краю станицы виднелась церковь очень старинной архитектуры с колокольней, похожей на бойницу, облупленная, с проржавленной крышей, с облезшими главами. Это был «старый» собор, одна из древнейших церквей на Дону, наиболее богатая историческими реликвиями.
Невозмутимая тишина царила в станице. Тесно скучившиеся дома на высоких фундаментах, на деревянных столбах, одноэтажные и двухэтажные, деревянные и кирпичные, желтые и красные, с железной и тесовой крышей, — стояли все с закрытыми ставнями, точно они были необитаемы. Ни души не видно было на улицах… Пусто, безмолвно, мертво…
Мы сначала подъехали к одному из небольших домиков, окрашенных в желтую краску, с сплошным балконом вокруг, или «балясами», по местному названию, сложили там часть багажа и оставили одного пассажира.
— Садитесь! — предложил нам извозчик, когда часть места на дрожках очистилась.
— Пошел вперед! — сказал сердито оставшийся со мной пассажир.
— Эка, брат, лишь извозчика задерживаешь, — тоном вынужденной покорности возроптал наш возница: — место есть, чего же не садиться?
Затем, минут через пять, мы подъехали к другому домику и опять сложили большую часть багажа. Теперь дрожки уже очистились совсем.
— Садись, — коротко и авторитетно сказал мне мой возница и сел сам.
— Ты куда же меня повезешь? — спросил я.
— А уж я знаю. Тут есть комнаты.
— Хорошие?
— Первый сорт комнаты: ни клопика, ни блошки нет! Одно слово городские комнаты, и цена, как в городе…
— А именно?
— Да как в городах-то? гривенник за ночь!
Вскоре он подвез меня опять к желтенькому домику, на этот раз двухэтажному, с вывескою, гласившею, что это «постоялый двор», и пошел сам узнавать о комнатах, оставивши меня на дрогах.
— Пожалуйте, — сказал он чрезвычайно галантно, появляясь назад: — там барышня вам покажет.
Я вошел во двор, поднялся по крыльцу и подошел к дверям, никого не видя. Молоденькое женское личико выглянуло из флигелька, соединенного с домом деревянным высоким мостиком, и скрылось опять. Наконец, дверь в домике отворилась, и на пороге показался смуглолицый человек среднего роста и средних лет.
— Мне комнату, пожалуйста, — сказал я.
— Вам заночевать?
— Да.
— Пожалуйте туда.
Он показал на флигель. Я прошел туда по зыбкому мостику из тонких досок и отворил дверь. Девочка лет шестнадцати поспешно расстилала тонкий, как блин, тюфячок на деревянной койке в маленькой и узенькой комнатке без всякой мебели. Краска смущения заиграла на ее миловидном личике.
— Вот комната, — сказала она и быстро исчезла.
Я умылся и пошел походить по станице. Постоялый двор находился около обширной базарной площади. Небольшие, невзрачные деревянные лавочки с вывесками тянулись по одной ее стороне. На нее же выходили — станичное правление, аптека и небольшой женский монастырь. За монастырем, в недалеком расстоянии, на краю станицы — к Дону — находился и знаменитый на Дону старинный собор, где уцелело значительное число исторических реликвий. Я направился прямо к собору. В запертой и замкнутой ограде играли ребята, то перелезая через нее, то карабкаясь по разросшемуся тутовому дереву. У ограды лежат чугунные Азовские ворота и весы, взятые казаками в 1641 году. Неподалеку стоит чугунный памятник в виде пирамиды, сооруженный в память пребывания в Старочеркасске покойного наследника-цесаревича Николая Александровича.
— Ребята, а где цепи Разина висят? — спросил я у мальчиков, игравших в ограде.
— Цепи? А на паперти. Они замкнуты. Вы попросите сторожа, он вам отомкнет. Пятачок ему дашь, он отворит.
Я пошел в сторожку. Было очень жарко и душно. Два сторожа сидели там в одном белье, — очевидно только что проснувшись. Небольшая комната, пропахнувшая тютюном, была вся облеплена картинками и листками: разорванная карта Российской империи, лубочная картина в память 25-летия царствования Александра II, несколько воззваний и листков («о загробной жизни», «о соблюдении постов») — красовались на стенах.
— Не можете ли мне отпереть собор? — обратился я к сторожам: — я хотел бы его посмотреть…
— А ты отколь? — довольно сумрачно спросил один из них, шамкая беззубым ртом.
— Я издалека.
— А по какому делу?
— Да вот, заехал поглядеть вашу станицу.
Мой ответ, по-видимому, не удовлетворил старика. Хотя он и ничего не сказал, но вся небольшая, сухопарая фигурка его выразила решительное неудовольствие. Он, не торопясь, надел свои шаровары, сделал цыгарку, покурил, сплевывая на сторону каким-то особенным щеголеватым манером, потом достал ключи и молча пошел из сторожки. Я последовал за ним.
— Вот цепи, смотри, — сказал мой чичероне, отомкнув двери собора.
В соборе было прохладно. Торжественный, глубокий покой чуялся в сосредоточенном безмолвии его. Старая живопись, потемневшие иконы, свидетели глубокой старины, глядели с иконостаса. Цепи с замком, в которые закован был Разин, висели у входа.
Надпись на стене собора в честь войскового атамана Лукьяна Максимова, при котором заложен был самый собор, напомнила мне об его современнике и сопернике — Кондратии Булавине…
Я осмотрел в соборе все бегло, потому что мой чичероне ждал с очевидным нетерпением, когда я уйду. На стене, при входе в собор, висело в рамке краткое описание истории собора и его примечательностей; оно гласило, между прочим, что собор несколько раз погорел. Подальше красовались надписи в честь атаманов Корнилы Яковлева и Лукьяна Максимова. Первый был современник Разина, а второй Булавина; оба они явили одинаковую верность и преданность российским государям во время известных казацких возмущений.
Наконец, я дал посильное даяние моему суровому проводнику, — после чего он несколько «отмяк», — и вышел из собора. В ограде, по-прежнему, играли дети.
— Ну что? видал цепи? — обратились они ко мне, как к старому знакомцу.
— Видел.
— А вот тут он сидел, под колокольней. Тут карты раз нашли и бутылку.
— Какие же карты?
— А в какие он играл.
Я поговорил с ними. Они охотно болтали мне обо всем: где они учатся, какие у них учителя («один добрый, а другой иной раз затрещины дает»), и о том, как у них хорошо весной, когда все потопляет вода и когда из окон можно ловить рыбу.
— Ты бы вот справил себе удочки да ходил бы с нами, — предложили они мне при прощанье.
Я возвратился на квартиру. Самовар уже кипел на столе. Я попросил хозяина принять со мной участие в чаепитии. Вошел тот же черный объемистый человек в одной рубахе и черных шароварах, заправленных в сапоги. Он был раздражен и озабочен.
— Представьте себе, — говорил он, садясь у меня за стол, — какое происшествие: кот, черный, здоровый кот, неизвестно чей (никто из соседей не признается к нему), повадился, представьте, цыплят у меня таскать. За четыре дня — двадцать семь цыплят!
