Федор Крюков - На Тихом Дону
Но размеры этого жалования настолько скромны, что офицер, — особенно, если он семейный человек, — неизбежно должен искать «места» и бежать из станицы. Впрочем, станица едва ли много теряет от этого…
Народные учителя… Их культурная роль, пожалуй, могла бы быть в станице и довольно заметной, но они поставлены в такие стеснительные условия, что достаточно одного вздорного доноса для того, чтобы лишить и места, и куска хлеба любого из таких культурных деятелей.
В этом отношении в наиболее выгодных условиях находится духовенство.
И разговор наш сосредоточился всецело на духовенстве, — сначала на культурно-просветительной роли местных пастырей, а затем на всех сторонах пастырского быта. Вопрос был отчасти модный, а отчасти и сам по себе интересный.
Наш собеседник, старый батюшка, защищавший свое сословие, должен все-таки был согласиться со многими доводами своих противников, нарисовавших яркую и не совсем привлекательную картину деятельности местного духовенства.
— Точно, господа, грехов много и на духовенстве нашем, точно… — уныло говорил он. — Положим, и на самом солнце пятна найдутся. А что правда, так вот, что молодое поколение наше больно практично стало. В иных случаях пастырю и не приличествовало бы столь гнаться за наживой… Я сам присяги 62-го года, тогда у нас были иные интересы; спать ложились — Белинского в голова клали… А с нынешним молодым отцом заговори об этом, или смеяться начнет, или замнет разговор. — А скажите, пожалуйста, как у вас насчет треб положение? Сколько деньгами, сколько натурой? — вот вопрос, который он вам задаст на первых же порах знакомства…
— Я сам, батюшка, клерикального происхождения, — заговорил один из собеседников, мировой судья: — отец мой умер заштатным пономарем… Но знаете ли, не могу видеть равнодушно иных патеров… В наших местах есть священник Федоровский[7], — может быть, знаете? Поступает ко мне от него дело: обвиняет в клевете мать нашего местного учителя, будто бы она распространяла слухи о том, что он берет мзду за метрики с учеников… Вызываю стороны в суд, предлагаю помириться. Батя говорит: «не желаю! пусть извинится…» Подсудимая, с своей стороны, заявляет, что извиняться ей не в чем, все правда. Допрашиваю свидетелей: действительно, оказывается, брал по три рубля за метрики с учеников. Видите? А храпит, что на него клевещут!..
— Бывает, бывает, — согласился батюшка: — практичны мы уж больно стали…
Донское духовенство сравнительно с духовенством всех соседних епархий и, пожалуй, всей остальной России, находится в исключительно выгодных материальных условиях: приходы большие, население сравнительно зажиточное, значительное количество земли в большинстве приходов. Когда одно время был поднят в газетах вопрос о назначении жалования духовенству, то все мои знакомые священники, помню, впали даже в некоторое уныние: а что, если в самом деле сбудется? Для них замена поборов жалованием была крайне невыгодна; предписано отслужить благодарственные молебствия (толки были вызваны Высочайшей пометкой на докладе г. обер-прокурора св. Синода), и благодарить…
Можно было бы думать, что значительная материальная обеспеченность священников даст возможность им не отвлекаться в сторону излишних хлопот о хлебе насущном и позволит им обратить побольше внимания на просветительную деятельность. Но на самом деле этого пока не видно. Наоборот, во многих местах наблюдается даже как бы состязание в возможно скорейшей наживе…
IX
Станицы Константиновская, Раздорская и Старочеркасская. Исторические реликвии. О донском рыболовстве
Резкий свисток парохода… Я просыпаюсь и выхожу на палубу. Ласковый утренний ветерок веет мне в лицо. Мы у Константиновской станицы. Еще рано. Небо, покрытое синеватыми облачками, ярко зарумянилось. Водная поверхность, широкая, спокойная, блестит зеркальною гладью. Плоский берег с зелеными вербами, дома станицы, крытые железом и тесом, белые и желтые, сады с пирамидальными тополями, склады угля и земледельческих машин на берегу, пристань, пароходы, огромные, неуклюжие баржи с бурлаками в красных рубахах, целый лес мачт, — все опрокинулось и любуется собою в воде. Паром, устроенный на двух плоскодонах, наполненный людьми, повозками, малорослыми лошадками, помахивающими хвостами, переправляется с плоского низкого берега к станице.
Чем-то давно-давно знакомым, родным, ласковым повеяло на меня от этого утра, от широкого молчаливого простора степи, от дальних седых курганов, от просыпающейся станицы, от зеркальной, точно застывшей реки с паромом, толпой казаков и маленькими лошадками… И горячее чувство какого-то неудержимого любовного порыва к родине, к этой тихой реке вспыхнуло вдруг в моей груди, и так мне захотелось обнять кого-нибудь близкого, родного и заплакать от умиления и непонятной грусти…
Через полчаса мы покидаем Константиновскую станицу и вступаем в плоскую, степную часть Дона, с низкими, далеко не живописными берегами. Кругом — степь, то зеленая, ровная, с сизыми и зелеными горами вдали; то песчаная, желтая, с тощею растительностью, почти безлесная, с жалкими рощицами верб, с песчаными дюнами и буграми, поросшими бурьяном. Влажный крепкий ветер бежит нам навстречу. Далеко позади, в сизом тумане, видна оставленная нами Константиновская станица; впереди белеет церковь какого-то хутора и распростертые в воздухе, обтянутые парусиной, крылья ветряной мельницы. Кстати: эти распростертые в воздухе крылья — непременная принадлежность каждого населенного пункта в Донской области. Куда бы вы ни глянули, вы всюду, в отдалении, вблизи хуторов, станиц, на курганах и возвышенных местах увидите несколько «ветряков».
Плоские берега Дона заросли преимущественно вербой. Сплошные сизо-зеленые стены ее бегут мимо парохода по песчаным откосам, по обрывистому берегу, желто-зеленой полосой отражаются в воде и пропадают далеко за берегом, в тонком сизом тумане, около длинного, извилистого, красноватого или серого нагорного берега.
Хворост-«белотал», камыш, высокий бурьян и лопухи — обычные спутники вербы на низких берегах Дона, по «займищам». Под вербами — крытые камышом шалаши и белые палатки рыбаков с привязанными у берега лодками и со спутанными лошадьми, которые пасутся поблизости и стоят по колена в воде, безостановочно отмахиваясь головами и хвостами от мух.
В полдень мы подъезжали к станице Раздорской, второму центру виноделия на Дону. Вид — обычный: небольшие домики, крытые тесом, железом, камышом, неправильно разбросанные по гористому берегу, желтые с белыми ставнями и белые с желтыми. На берегу — пестрая толпа народа. Пароход, не останавливаясь, идет мимо. Пассажиры палубы кричат с парохода своим знакомым, стоящим на берегу. Кажется, здесь почти все знают друг друга. Вот, старый казак, стоящий рядом со мной, вслух весело разговаривает сам с собой, глядя на берег.
— Э-э, учитель, учитель! — говорит он, завидев подъезжающую к пароходу лодку с пассажиром: — регент! кого же это он везет? ай сам едет? Сам, должно быть… А это Сухарев с ним, — за сына на сиденке, должно быть…
— Готово! — доносится голос с носа парохода, и скоро бережок и лодка остаются позади.
И опять знакомое голубое, жаркое небо с белыми, барашковыми облачками над всем этим, и вербы с камышом на плоском берегу и свежая, зыблющаяся поверхность Дона с пеной, шумом, влажною пылью над пароходом, и многочисленные лодки с рыбаками, неподвижные, точно застывшие, и бородатые казаки в засученных выше колен шароварах, ухватившиеся за веревку «перемета» и враждебно посматривающие на шумящий и пугающий их рыбу пароход, и раскинутые сети, и выпряженные повозки на песчаном берегу…
Было около трех часов пополудни, когда пароход пристал к плоскому берегу близ Старочеркасска. По зыбким, колеблющимся доскам я сошел на берег; матрос сложил на песке мой чемодан. Кругом — ни поблизости, ни в отдалении не видно было ни одного извозчика; даже не было обычной толпы зрителей, если не считать ребятишек-рыболовов, бродивших по берегу с засученными панталонами и с удочками в руках. Виднелся народ позади, около разведенного плавучего моста. Вместе со мной пароход высадил двух местных жителей в пиджаках и картузах, с многочисленным багажом.
Минут десять я стоял над своим чемоданом и беспомощно оглядывался по сторонам. Наконец, из станицы показался на маленькой гнедой лошадке «дрогаль» — извозчик на неуклюжих дрогах, выложенных сеном; маленькая гнедая лошадка проворно перебирала ногами; под брюхом ее и на груди болтались белые холщевые занавески — от мух.
— Трофим, подавай! — крикнули высадившиеся со мной местные обыватели, когда извозчик подъехал к берегу. Он тотчас же повернул лошадку к их багажу. Они скоро заняли этим багажом все дроги, не оставивши ни одного свободного уголка, а я с недоумением и отчаянием посматривал то на них, то на станицу, откуда теперь уже никто не показывался. Когда, наконец, багаж был весь кое-как разложен, извозчик повернул к станице и закричал угрожающим басом на свою лошадку, которая с трудом, увязая в песке, вывезла дроги на битую дорогу и тронулась мелким шажком по ней. Пассажиры его пошли пешком сбоку.
