Владимир Попов - Очерк и публицистика. Журнал "Наш современник" № 2, 2012
В том, что Запад будет «давить» по вопросу о Восточной Европе, и давить тем сильнее, чем податливее будет вести себя СССР, не было ничего неожиданного: ведь буквально с 1945 года вопрос о «преодолении Ялты и Потсдама», открыто ставился нашими недавними союзниками по антигитлеровской коалиции. Исключением не был, вопреки довольно широко распространённому у нас заблуждению, и Рузвельт. Так, например, автор фундаментального труда «Циклы американской истории» Артур Шлезингер-младший ещё в середине 80-х годов минувшего века, то есть тогда, когда крушение СССР, во всяком случае, в обозримом будущем, представлялось чем-то фантастическим и немыслимым, писал: «Рузвельт считал, что ни одна администрация не смогла бы удержаться у власти, если бы она не попыталась сделать всё, исключая военные действия, чтобы спасти Восточную Европу. А это был величайший американский политик нашего столетия» (М., Прогресс, 1992, с. 261).
Стоит добавить: и, вероятно, наименее враждебный СССР. Однако и он не мог, да вряд ли и хотел выйти за пределы общих для всех администраций США целей глобальной американской стратегии, в русле которой находилась сама задача «преодоления Ялты». А потому неудивительно, что, как вспоминает сенатор Вандерберг, по поручению Рузвельта, затем Трумэна занимавшийся разработкой концепции ООН, именно Рузвельт, примерно за месяц до своей кончины, настоятельно подчёркивал: «Наша главная задача в будущем — аннулировать ялтинские соглашения» («Политический журнал», 3 мая 2005 г.). Направляющая ось поведения Запада в вопросе о Восточной Европе, его стратегическая цель, таким образом, были выработаны тотчас же по окончании Второй мировой войны; тогда же начались тщательные и многосторонние разработки тактики и технологий её реализации, т. е. соответствующего интересам Запада разрешения вопроса о наследии Ялты и Потсдама.
Разумеется, сами эти технологии, в особенности в том, что касалось информационно-психологической войны, могли также использоваться — и использовались — для раскачивания ситуации в республиках СССР. Однако вплоть до прихода к власти Горбачёва цель разрушения Советского Союза не ставилась в плане практической политики — по крайней мере, в обозримой перспективе. И даже с его приходом в 1985 году вовсе не была сразу и открыто обозначена как таковая. Все прекрасно понимали, что одно дело отдавать дань привычной риторике обличений «русского империализма» и даже решаться на такие шаги, как принятие в 1959 году Конгрессом США Закона о порабощённых народах (№ 86–90), к числу которых были отнесены все (за исключением русского) народы Восточной Европы и СССР. Но совсем другое — реально поставить под вопрос суверенитет и территориальную целостность ядерной сверхдержавы. И даже такой «ястреб», как З. Бжезинский, отнюдь не самый неосведомленный человек в закулисных тайнах холодной войны, в своём увидевшем свет как раз в 1985 году «Плане игры» (М., «Маргинес»,1989) предостерегал Запад от попыток в новых, стремительно меняющихся условиях фундаментально изменить сложившееся положение, подчёркивая: «…В непосредственной связи с отказом от наследия Ялты Запад должен подтвердить свою приверженность Заключительному Акту Хельсинкской Конференции. Это принципиальная необходимость… Отказ от исторического наследия Ялты должен содержать подтверждение обязательства Запада сохранить мирные отношения с Востоком, поддерживая существующий территориальный баланс и единую в международном масштабе интерпретацию обязательных понятий свободы и прав человека» (цит. соч., с. 48).
Конечно, из истории хорошо помнилось и то, что «Москва добровольно ничего не отдаёт» (Бжезинский), и потому естественнее всего было предположить, из чего и исходил в ту пору, т. е. в начале перестройки, автор «Плана игры», наступление в Европе, после «преодоления Ялты», длительного периода нового баланса отношений между Западом и СССР. Несомненным представлялось также, что это новое сосуществование с СССР будет по-прежнему строиться вокруг проблемы предотвращения ядерной катастрофы и «ещё долго (курсив мой. — К. М.) балансировать на грани войны. Это Запад, — писал тогда один из главных идеологов холодной войны, — за счёт своих действий или их отсутствия, окончательно решит вопрос о том, превратится ли сосуществование со временем в более гармоничные отношения, чем сейчас, или закончится всемирной анархией» (там же, с. 22).
Произошло, однако, нечто третье — стремительная и никак не могущая быть объяснённой исключительно лишь давлением Запада самоликвидация страны. Факты истории этого времени неопровержимо свидетельствуют: в том, что касается территории собственно Советского Союза, Запад если и давил, то лишь по вопросу о республиках Прибалтики. Действительно, в ходе холодной войны вопрос об этих республиках ставился очень жёстко, притом в общей связи с проблемой Восточной Европы (свидетельством чему является, в частности, директива Совета национальной безопасности от 14 сентября 1949 года). Однако довольно скоро стало ясно, что осуществить амбициозные планы невозможно без превращения холодной войны в горячую. Решиться на это США не могли, даже ещё обладая ядерной монополией, за что их осыпали упрёками лидеры литовского подполья в своём обращении к папе Пию XII в середине того же 1949 года. А появление ядерного оружия у СССР вообще сняло такую возможность, хотя информационная и пропагандистская война на этом направлении продолжалась. Как, в той или иной форме, велась и деятельность по подготовке «пятой колонны» в прибалтийских республиках. (См., в частности: Емельянов Ю. Большая игра. Ставки сепаратистов и судьбы народов. М., «Молодая гвардия». 1990. С. 227–228.)
Однако, подписав Заключительный Акт совещания в Хельсинки, Запад, по сути дела, закрыл и этот вопрос, признав прибалтийские республики интегральной, не подлежащей отторжению частью СССР. И прояви Горбачёв на Мальте минимум необходимой твёрдости и укажи он именно на «Хельсинки», даже и в этом, самом сложном советском регионе события могли бы развиваться существенно иначе. Но на Мальте первый и последний президент СССР, не сумев или не захотев пресечь грубое вмешательство другой сверхдержавы во внутренние дела руководимой им страны, пообещал всего лишь неприменение силы — большего от него на том этапе ещё не потребовали. Что же до остальных союзных республик, то по отношению к ним вопрос в плоскости реальной политики вообще никогда не ставился так, как по отношению к Прибалтике. Что и подтвердила речь Дж. Буша-старшего, произнесённая им в августе 1991 года при посещении Киева. «Свобода и независимость, — заявил он тогда с явным намерением остудить горячие головы и внутри самого СССР, и за его пределами, — не одно и то же. Американцы не поддержат тех, кто стремится к независимости, чтобы заменить уходящую тиранию местным деспотизмом. Они не будут помогать тем, кто распространяет самоубийственный национализм, основанный на этнической ненависти». (Цит по: З. Бжезинский. Ещё один шанс. Москва, МО, 2010, стр. 53.)
Внутрисоветский адресат этих слов был очевиден: быстро множащиеся в республиках грубые и отнюдь не чурающиеся насилия этнократические движения, кое-где уже взявшие в свои руки бразды правления. Скорее всего, был и собственный, внутриамериканский адресат: крайние силы в самих США, не преминувшие с ожесточением наброситься на речь президента как на «позорную уступку русским». Советское руководство могло делать из этой речи Буша свои выводы — могло, но, на первый взгляд, не сделало, хотя само по себе то, что речь эта прозвучала в августе 1991 года, говорит о колебаниях Запада перед лицом теперь уже вполне вероятного распада СССР. Впрочем, сказать, что не сделало, можно, лишь подразумевая шаги, которых естественно было бы ожидать от государства, готового защищать неприкосновенность своего суверенитета и своих границ. Однако сегодня уже хорошо известно, в том числе и из собственных признаний тех, от кого в первую очередь зависело принятие соответствующих решений, что это отнюдь не было их первостепенной заботой. И потому определённые шаги советское руководство именно сделало, притом такие, которые спустя всего лишь несколько месяцев после августовской речи Буша побудили его самого круто изменить свою позицию.
Буквально в преддверии сыгравшего столь большую роль в окончательной судьбе Союза референдума 1 декабря 1991 года по вопросу о независимости Украины он выступил с беспрецедентным заявлением о том, что США могут рассмотреть вопрос о признании этой независимости, коль скоро таким окажется волеизъявление народа. Вряд ли можно сомневаться в том, что радикально новая позиция Вашингтона оказала своё влияние на итоги референдума. При этом нельзя было не заметить, что, в отличие от того, как ставился вопрос о Прибалтике на Мальте ещё год назад, резкое изменение позиции Буша в отношении Украины произошло без всяких предварительных обсуждений и согласований с советской стороной. А это заставляет думать, что противоположная сторона, оценив обстановку, сделала вывод: путь открыт, и теперь можно решиться ступать на недавно ещё казавшуюся абсолютно запретной территорию. Это значит, что в краткий промежуток времени между двумя выступлениями Буша произошло некое, исключительное по своему прецедентному значению, событие, которое и позволило сделать подобный вывод.
