Константин Скворцов - Каменный Пояс, 1986
— В седьмом, вроде бы... — ответил Патраков, неосторожно прибавив для связки совсем ненужное выражение, хотя знал все точно.
— Вроде бы! — хмыкнул кто-то в глубине комнаты и прокомментировал. — Хороши родители пошли!
Лицо Патракова налилось жаром. Он опустил глаза, старательно рассматривая пол, выложенный из светло-коричневых брусочков. В комнате пошептались и наконец решили:
— Это у Лидии Сергеевны.
Патракову нашли стул, и он с облегчением сел, опустив крутые плечи, словно хотел слиться со стулом, чтобы меньше занимать места среди незнакомых людей. Ему сейчас казалось, что люди рассматривают его грубую рабочую спецовку и большие красные руки в темных заусеницах от постоянного общения с металлом.
И так сидел он, обхватив ладонями колени, боясь пошевелиться и вновь привлечь внимание людей. Но все быстро привыкли к тому, что среди них посторонний, и разговаривали так же свободно, как и прежде.
...Утром они виделись. Патраков помнил, что сын был в меру разговорчив, оживлен, хотя и не успел выспаться: накануне долго просидели у телевизора. Ну и что из этого? Если сыну нравится смотреть телевизор, то почему же Патраков должен был запрещать это?
Что же касается его родительских обязанностей... Но как тут судить человеку о самом себе? Вот он, например, покупает сыну одежду — не хуже, чем у других, но и не балует особенно, кормит, следит за тем, чтобы мальчик выполнял установленный распорядок — вовремя вставал, ходил в школу, не гулял допоздна, помогал матери...
Этот порядок Патраков поддерживал силой воли, которую проявлял своим суровым взглядом, а иногда и резким словом... Но тогда на лице сына он угадывал страх и понимал, что это плохо, что так не нужно, но другого выхода не видел. Его этому не учили. Впрочем, иногда он угадывал этот новый, неожиданный выход.
Находило на Патракова что-то. Душа обмякала, и ему хотелось поиграть с сыном, испытать его растущую мужскую силу, и тогда он видел, что в глазах мальчика появляется доверие к нему, жажда ласки... Но не любил Патраков этой мягкотелости. Жизнь уже достаточно обкатала его: чем лучше к человеку относишься, чем больше с ним по-доброму говоришь — тем труднее работать. Доброе слово твое человек начинает принимать как нечто необязательное... Конечно, сын не подчиненный, это ведь совсем другое дело, но он будущий мужчина и поэтому нужно воспитывать его в строгости: говорят, в первую очередь пропадают нежные и хлипкие. Парню нужно быть суровым, бойким и, может быть, жестоким...
И он старался быть строгим, даже имя сына произносил не так, как жена. «Михаил» звучало серьезно, строго, официально. Патраков чувствовал, что оно кажется чужим мальчику. Сын настораживался, словно за ним была провинность и пришла пора отвечать за нее...
Часто возвращался Патраков из гаража с уставшей, воспаленной душой, и, хотя дома все было так, как всегда, — какие-то пустяки волновали, раздражали его. Все силы вытягивали из него коленчатые валы, карданы, вкладыши... Не мог он раздвоиться, оставить половину своей души там, в гараже, чтобы объявиться дома другим человеком — любящим мужем, внимательным, заботливым семьянином. Все свое он носил с собой и поэтому страдал и после работы и чувствовал, что близкие тоже страдают от его неумения перестроиться, измениться. Лишь ночью, в постели, когда все спали, а его мысль торопливо обегала по извилистому пути прожитого дня, он думал о том, что все-таки строг с сыном и что следует держать себя иначе с парнем, ведь он мал еще, ребенок... И Патраков загадывал на завтра — все будет иначе. Он сядет вместе с ним на диван, поговорит, попытается выведать у него что-нибудь сокровенное, спросит — не обижают ли его товарищи, о чем мечтает, кем хотел бы стать?.. Утро наступало, и вновь что-то складывалось не так, как думал с вечера. То в гараже заводили до кипения, то дома жена пустыми кастрюлями гремела громче обычного... Так шло и тянулось так. И теперь вот, в учительской, он неожиданно понял, что упустил какую-то очень важную часть жизни собственного сына...
Наконец пришли они. В темных настороженных глазах мальчика была нескрываемая досада. Еще бы! Оторвали от перемены, товарищей... Он мельком осмотрел людей в учительской и остановил взгляд на отце, словно вопрошая: «Зачем он здесь?»
Патраков близко увидел разгоряченное лицо сына с бледными розовыми пятнами на щеках, белый шрам от давно зажившей царапины над верхней губой. Серый в мелкую светлую клетку пиджак сына был испачкан мелом, на черных неглаженых брюках — едва заметное масляное пятно, на носках ботинок — следы извести...
Патраков вздохнул и нахмурился: «Ему уже тринадцать лет. И почему я должен постоянно с ним нянчиться, опекать на каждом шагу?»
Патракова никто особенно не наставлял. Отец-фронтовик с головой ушел в работу, словно наверстывая пробелы войны. И поговорить-то по душам им не пришлось. Все дела, дела, все потом, потом... Когда вдруг стал взрослым Патраков, у него свои интересы открылись, и получилось так, что и говорить им особенно-то с отцом и не о чем. Потом пошел в армию, и здесь уже, на втором году службы, телеграмма: «Отец умер». Вот и все... Выходило, что он просто жил под молчаливой опекой отца, и все, что он делал, все, чего достиг в жизни, — это его, а отец лишь безмолвно стоял рядом... И все же, все же...
Он впервые видел новую классную руководительницу сына. Это была худенькая, подвижная девушка с короткими русыми волосами. «Студентка», — подумал Патраков, поймав ее мягкий, ободряющий взгляд.
Лидия Сергеевна поздоровалась, и тут же ее тоненькие каблучки застучали по светлому паркету в глубине комнаты. Патраков следил за каблучками до тех пор, пока они не остановились у дальнего столика, где были свободные стулья, поднял глаза и встретил насмешливый взгляд молодого мужчины, должно быть, учителя пения, который сидел, опершись подбородком о большой темно-красный аккордеон, смутился и спросил негромко:
— Ну что, сын? Достукались?
Мальчик, заметив суровое выражение на лице отца, съежился и засопел.
Вопрос Патракову не понравился. Он сорвался с языка случайно, словно ему нужно было что-то сказать и он сказал первое, что пришло в голову. В его душе зажглось раздражение, и он сказал сыну почти грубо:
— Ну, так молчишь?
— Я ничего такого не сделал, — ответил тот, глядя в пол.
— Тогда почему же я тут? Если ты ничего не сделал... И подними голову, когда разговариваешь!
Сын распрямил плечи, вздернул подбородок, но тут подошла Лидия Сергеевна, решительно поставила рядом с мальчиком стул и легко, почти бесшумно, села, опершись ладонями о края сиденья. Напористый, звонкий голос учительницы отвлек Патракова от мрачных мыслей, быстро, неудержимо повлек за собой...
...Вот пришел он, Патраков, отец этого мальчика в школу. Не сам, конечно, пришел, через администрацию вызвали, и теперь думает невесть что. А дело в том, что она будет работать с родителями в новом учебном году иначе. Индивидуально. Станет для профилактики приглашать в школу отцов. Сегодня очередь товарища Патракова. Но, так уж сошлось, им есть о чем поговорить. Случай тут самый простой, самый заурядный, можно сказать, случай, но ведь из них-то в жизни все и складывается, образуется. Об этом, собственно, она и хотела сегодня побеседовать с уважаемым товарищем Патраковым. И о том, например, что Миша и его товарищи сейчас в сложном, переломном возрасте, но все же это не снимает с них ответственности за собственные поступки (Выразительный взгляд в сторону мальчика). Однако некоторые ребята в классе считают себя по-прежнему малыми детьми и думают, что им все дозволено...
«Короче, ничего нового, — решил про себя Патраков. — Должно быть, подрался, бездельник...»
Начало разговора успокаивало, усыпляло. В этом возрасте все бывает... Может, и хорошо, что его вызвали, будет знать, по крайней мере, что здесь и как... Ну, а если вина сына не так уж и велика, то и тогда он не без пользы здесь. Что ж такая девчушка сделает с ними одна? Давно следовало прийти сюда, а то уперся в свой гараж и забыл, что тут жизнь — самая настоящая, и она требует его вмешательства, но уже как человека, а не специалиста по машинам...
В глубинах школьного коридора прозвучал электрический звонок. Мимо Патракова один за другим пошли учителя. На него смотрели с интересом, насмешкой и так, словно не он здесь, а пустое место. Стремительно пролетел к выходу Бобков, так и не узнавший его. Впрочем, решил Патраков, он, должно быть, расстроился тем, что проиграл партию. Уж слишком шумно и небрежно складывал Бобков шахматные фигурки в коробку...
Услышав звонок, мальчик насторожился, поднял голову и посмотрел на Лидию Сергеевну. Она поняла этот безмолвный выразительный взгляд и заговорила еще строже и громче. Мальчик вздохнул и безнадежно уронил подбородок на грудь.
В комнате остались они трое и пионервожатая, старательно работавшая плакатным пером. От напряжения девушка даже закусила губу.
