Александр Проханов - За оградой Рублевки
Из автобуса высыпает стайка московских клерков, провожающих своего сослуживца. Чуть потертые, с одинаковыми замученными благообразными лицами, какие носят в министерских коридорах со множеством одинаковых дверей и тусклыми, через одну, горящими лампами, или в лабораториях, где давно уже нет серьезных военных заказов, и коллективы, прежде запускавшие спутники и космические корабли, теперь перебиваются с хлеба на воду. Они тихо вздыхают, негромко переговариваются о делах, держа букетики дешевых цветов. Иные невесело улыбаются, даже смеются, спохватываясь, смотрят в сторону заплаканной вдовицы и худого, лысоватого молодого мужчины в черном несвежем пиджаке. Ждут терпеливо, когда завершится обряд прощания и их отвезут на квартиру, где можно будет выпить, поесть, пошуметь, повспоминать, помянуть Петра Тимофеевича, который ушел туда, где «скоро все мы будем».
И вдруг вместо тихой черно-серой ладьи с одиноким перевозчиком в античной хламиде, воды Стикса пенит боевая галера со взмахами многих весел, с пышной свитой, с обилием жрецов и наложниц. Длинный «Кадиллак» с глухим лакированным кузовом, словно вырезанный из черного хрусталя, подвозит мертвого миллионера. За ним поспевает кортеж. Мощные, с блестящими радиаторами джипы, узконосые «вольво», пухлые, с упитанными задами «мерседесы», блистательные «ауди» и «ниссаны». Вся площадка перед крематорием наполняется жаркими радиаторами, бронированными стеклами, громадными букетами роз, тяжелыми и сочными, как окорока. Плотная холеная толпа исполнена печального величия. Среди темных дорогих пиджаков и шелковых галстуков узнаешь банкиров, директоров нефтяных компаний, знаменитых певиц и актеров, представителей столичных властей. Катафалк окружает охрана, могучие, с бицепсами и откормленными ляжками молодцы, с усиками антенн за ушами, с раздутыми кобурами под мышкой. Словно ждут нападения, когда прянут к «Кадиллаку» бесы с перепончатыми крыльями, станут тащить из гроба тело хозяина. И тогда от живота, беглым огнем, по козлиным бесовским мордам, загнутым хвостам и рогам из пистолетов-пулеметов «агран» и «беретта», отбивать у соперников драгоценный любимый труп. Но нападения нет. Из откинутого торца «Кадиллака» выглядывает гроб, похожий на огромный письменный стол из мореного дуба, с ящиками, медными гнутыми ручками, начищенной бронзой, словно покойник, едва попав на тот свет, не теряя времени, сядет за стол и начнет подписывать банковские счета, договоры, лицензии, с раздражением откликаясь на звонки клиентуры, «достающие» его по подземному кабелю из-под солнца в глубинах земли.
Немного постояв перед крематорием, вы с болью заметите, как поредели русские роды и фамилии, как мало остается живой родни, сколько одиноких бездетных пар, вымороченных ветвей, навсегда отсыхающих со смертью бездетного старца. Однажды к крематорию подкатил облупленный скрипучий «Москвич», управляемый дряхлым дедком. Поверх «Москвича» на багажнике стоял кустарный, из неотесанных досок гроб. На заднем сиденье привалилась мертвая старушка. Дедок обратился за помощью к работникам крематория: «Подсобите, ребята, ни денег, ни сил не осталось». И те положили легкую, как пушинка, старушку в тесовый гроб, предали огню.
Здесь, перед вратами в царство Аида, поймешь, что таинство смерти включает в себя хозяйство смерти в виде муниципального предприятия «Ритуал», располагающего автопарком погребальных автобусов, деревообделочными мастерскими, сколачивающими гробы, керамическими цехами, создающими глиняные глазированные урны, а также самим крематорием, где ведется подсчет не только покойников, но и выплат за газ, электричество, заработной платы работников, сопричастных смерти, которой, в широком смысле, сопричастна жизнь, регулярно поставляющая клиентуру хозрасчетному предприятию, чей доход возрастает по мере убыли населения России.
Медленно растворяются врата крематория, и на пороге появляется женщина в строгом темном костюме, с медленными плавными движениями, исполненными печали. Приглашает в ритуальный зал с высокими потолками, откуда свисают кованные светильники. Подобные залы бывают в дворцах бракосочетаний, в вестибюлях кинотеатров, в зданиях музеев, если бы не одинокий постамент, предназначенный для гроба, и не арка в стене, куда, как в туннель, уедет вагонетка с гробом. Женщина с печальным лицом – это Ангел Смерти, встречающий усопшего на последнем отрезке его земной юдоли, прежде чем он перейдет в неземные миры. У Ангела Смерти все тело, каждое перо на крыле, лицо и руки и ноги покрыты всевидящими, недремлющими глазами. У этой немолодой женщины два утомленных глаза и заученные слова негромкой печальной речи, с которой она двадцать раз в день обращается к удрученным людям, отдающим ей своего покойника.
Она прекрасно изучила психологию этих беспомощных перед лицом смерти людей. Управляет ими, мягко командует. Просит поставить гроб на постамент. Просит открыть крышку. Поправляет цветы. Приглашает проститься. И все, кто ни есть, доверяют ей, охотно исполняют ее указания. Приближаются, отдаляются, застывают в безмолвном поминовении, медленной вереницей идут ко гробу, наклоняются над белым длинноносым лицом, целуют костяной лоб. Остаются у незримой черты, когда вагонетка уплывает в туннель под звуки органа, за которым сидит слепой музыкант, как будто наполовину уже умерший, принадлежащий к промежуточному, меж двух миров, бытию.
У этой женщины, выполняющей роль печального конферансье, есть семья, дети, любимый муж, домашнее хозяйство, приготовление борща, стирка белья. За годы работы в крематории она научилась заслоняться от энергий смерти, что ежедневно ударяют в нее, пронизывают ее одежду, плоть, душу, умертвляют ее. Если бы она была эмоциональна, впечатлительна, возбудима, она бы не смогла здесь работать. Ее бы замучили ночные кошмары, съела меланхолия, источила неведомая хворь. Но она управляет своими чувствами, прежде работала в торговле, по случаю оказалась здесь, в крематории. Она не говорит знакомым о месте своей работы. «Работаю в коммунальном хозяйстве».
Встречая ежедневно двадцать погребальных процессий, уделяя каждой не больше десяти минут, она, тем не менее, многое успевает заметить. Как недружелюбны и ревнивы друг к другу две жены усопшего, нынешняя и разведенная, которая злорадствует горю соперницы, уравнявшему их, наконец. Как робеет и мучается любовница, не смея подойти к любимому мертвецу, заслоненная стеной законных родственников и знакомых. Как тайно удовлетворен чиновник, целуя лоб умершего начальника, уступившего ему место на ступеньке карьеры. Как вяло и неохотно служит панихиду священник, которому заплатили вдвойне, чтобы отпел некрещеного. Как заходится в причитаниях плачея, надувая на горле синюю жилу, а сама зорко взглядывает сорочьим глазком на серьезного сумрачного вдовца, приготовившего для нее конверт с деньгами. Как, прощаясь, люди незаметно суют в гроб под цветы последние подарки усопшему – кто гребенку, кто мыло, кто бутылку водки, кто мобильный телефон, веря по-язычески в бытовые проблемы загробной жизни. Как стараются все поскорее отпустить покойника, оттолкнуть от себя, развязаться с ним, в бессознательной радости продолжить жизнь, и только матери готовы кинуться вслед за сыновьями в полукруглый туннель, уйти вместе с ними в смерть.
Эта благообразная женщина, привратница смерти, сохраняет спокойствие. И только, когда хоронят малых детей, не выдерживает и рыдает со всеми.
Где душа усопшего в момент, когда гроб с бездыханным телом вносят под свод крематория? Носится заполошенно над больничной койкой, где пробилась сквозь тощие ребра, излетела под белый потолок, как бабочка-капустница? Или не отпускает плотское свое вместилище, следует за ним в холодную теснину морга? А потом летит над погребальным автобусом через московские улицы, мимо рекламных щитов с сигаретами «Ротманс», под гроздьями уличных фонарей? Или остается в доме, где прожила столько лет, смотрит из верхнего угла, как соседки накрывают поминальный стол, ставят винегреты, салаты, бутылки с водкой? Где пребывает душа на день девятый и день сороковой, когда тело уже испарилось в огне, распалось на бесцветные атомы, и их несет ветром над Тихим океаном? Кого отпевает батюшка в золотом облачении – незримую душу или холодное окаменелое тело?
И как обойтись с бесчувственным прахом, чтобы этим обращением не оскорбить излетевшую душу, и Бога, и задуманный Творцом миропорядок, в котором – звезды, травы, человеки, вулканы, руды, и любовь, и боль, и ненависть, и великое непонимание этого загадочного мира, куда тебя поместили на час? Отдать ли свой прах Земле-Матушке на съедение червякам, в жадные объятия сосущих кореньев? Или исчезнуть в огне, как славянские князья, уложенные в челн, окруженные смоляными поленьями? Или расточиться в соленой воде океана, в белом саване, с камнем на ногах, как погребают умерших матросов? Или отдать свое мертвое тело на съедение песцам и лисицам под полярными радугами, как поступают в эвенкийских стойбищах? Что угоднее Богу и Матери-Природе?
