Александр Проханов - За оградой Рублевки
Близкая, аккуратно застеленная кровать. Девушка, вполоборота, склонилась над кроватью, где лежит большая целлулоидная кукла. Девушка пеленает ее, нежно подхватывает под спину, укутывает, убаюкивает, подпевает колыбельную. И когда слегка поворачивается, виден ее большой вздутый живот – скоро станет матерью, учится пеленать младенца.
Сквозь смотровое отверстие ударил мне в зрачок слепящий жестокий свет, словно вонзилась стрела. Отбросила, отшвырнула. Это гневный Ангел направил на меня разящий, запрещающий луч. Я отпрянул. Ослепленный, с выколотыми глазами, побрел прочь по гулкому коридору.
Баня для них – праздник. Не только чистота, столь необходимая женщинам. Не только смена изнурительно однообразной обстановки в камере. Но и потеха, и радость, и что-то еще, связанное с водой, блеском, шелестом, прозрачной вольной стихией.
Сначала их ведут коридорами под конвоем, – сомкнутый строй, руки за спину, дубинки в руках охраны. Вводят в предбанник, где они покорно совлекают верхнюю одежду, оставаясь в белье, босые, на бетонном полу. Вот таких же, жмущихся, робеющих, с расширенными черными глазами, всучив им крохотное мыльце, гнали в бетонный бокс, куда впрыскивали газ «циклон», и потом долго и вяло дымилась труба крематория. В белых сорочках, с распущенными волосами, прижимая руки к груди, они похожи на фреску мучениц перед темной яминой.
Но стоит им войти в баню, где шелестят душевые струи, звенит о кафель толсто-серебряная, бьющая из крана вода, гулко звякают эмалированные расписные тазы, вскипает радужная пена шампуня, как все они, бело-розовые, обнаженные, блестящие, покрытые драгоценной прозрачной пленкой, превращаются из узниц в счастливые морские существа, подобные дельфинам.
Ныряют, скользят, ласкают друг друга, плещут ластами, волнуются глазированными телами. Эта бьющая из бетона вода соединяет их со всей мировой водой – с реками, озерами, дождями, пенными морями, необъятными седыми океанами, в которых несутся своей легкой стаей, выскальзывают в фонтанах брызг на поверхность. И юный сигнальщик на борту военного крейсера в бинокль с изумлением углядит морское белотелое диво – выскользнуло из воды, белогрудое, ясноглазое, оглядело его, смеясь, и кануло в зеленую пучину.
Одна из них, с вьющимися золотистыми волосами, стоя в эмалированном, расписанном цветами тазу, как в перламутровой пенной раковине, появилась на картине Боттичелли и теперь пребывает в Италии, в галерее Уфицци.
Карцер – такая же камера, как остальные, только одиночная, с уменьшенным рационом питания, без прогулок. Здесь не мучают, не обливают ледяной водой, как в американских фильмах, не врываются насильники. Хрупкая девочка, на вид лет семнадцати, недвижно сидит на кровати, в профиль, как выточенное изваяние. Не знаю, за что ее арестовали. Быть может, за хранение и распространение наркотиков. Или за пособничество в мошенничестве. Или за кражу. Или за нечаянное, нанесенное кому-то увечье. Не знаю, почему она очутилась в карцере. С воли, после ареста, после дома, дискотек, кавалеров, прогулок по нарядной ночной Москве, вдруг оказалась в изоляторе, где врач осмотрел ее на предмет венерических заболеваний, исследовал отклонения в психике, склонность к самоубийству, и ее посадили в переполненную душную камеру, где царит жестокий закон сокамерников, и это привело к нервному срыву, истерике, драке, нападению на вошедшую охранницу, которая, охаживая ее щуплые ребра дубинкой, отвела нарушительницу в «одиночку».
Я этого не знаю. Знаю только, что эти узницы, – не главные нарушители закона, не те злодеи, что остались безнаказанны после всех преступлений – заказных убийств, разграбления народной собственности, махинаций с миллиардами уплывших за границу долларов, фабрикации «дефолта», подтасовки результатов президентских выборов, развязывания Чеченской войны, незаконной торговли гаубицами и гранатометами, создания наркотранзитов, подготовки передачи Курильских островов Японии, затопления станции «Мир», стравливания православных и мусульман, потопления российского флота, геноцида русских. Вся эта вельможная сволочь живет во дворцах, заседает в министерствах, ест с золота и серебра, хохочет, глядя на умирающий, бесправный народ.
Смотрю на девочку, на точеные, худые плечи, на железную койку карцера. Благодарю академика Сахарова и Елену Боннэр за «гражданское общество», которое они нам построили.
Прогулочный дворик – каменная глухая бочка посреди прямоугольного тюремного двора с открытым, зарешеченным верхом, с узким зарешеченным проходом из основного здания, по которому, как дрессированных зверей на арену цирка, проводят заключенных. Внутри этой бочки топчутся женщины, наблюдая сквозь клетчатое небо проплывающее облако, пролетающую птицу, ловя на лицо каплю дождя или прохладную снежинку. Эти прогулки, носящие оздоровительный, освежающий характер, таят в себе глубинную муку, подчеркивая, что в тюремную решетку заключены солнечный луч, вечерняя звезда, мимолетная ласточка или пернатое летучее семечко.
Но не надо ужасаться тюрьмы. Она – не позор, а жизненный опыт. Не пятно, а крест. Вся Россия из века в век идет через тюрьмы, этапы и лагеря. Сколько далеких предков пропылило с кандальным звоном в Сибирь. Сколько близких родственников простучало в тюремных вагонах за Урал. Сколько нынешних твоих современников перебывало в «Матросской тишине» и «Лефортове». Поклон вам, Варенников и Макашов, Анпилов и Лимонов, боевые полковники Чеченской войны Поповских и Буданов. Не заречемся от сумы и от тюрьмы, вспоминая, сколько песен, стихов было сложено о «тюрьме-матушке». Поется и читается поныне.
И на штыке у часового горит полночная луна…
А я Сибири, Сибири не страшуся…
Сибирь ведь тоже русская земля…
Ты, начальничек, начальничек, отпусти на волю…
Лениво сгибая колени, две клячи телегу везут…
…Где мчится поезд «Воркута – Ленинград»…
И идут по той дороге люди, люди в кандалах…
Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне…
Помимо подследственных, изнывающих от неопределенности, подвешенных между следователем и адвокатом, ждущих от суда своей участи, в изоляторе содержатся те, кто уже осужден. Они составляют обслугу, – стирают, готовят пищу, трудятся, зарабатывая для тюрьмы нехитрые деньги изготовлением матрасов, выпечкой хлеба. Их камеры напоминают комнаты женских общежитий. Нарядны, в салфеточках, кружавчиках, с портретиками и иконками, вырезками из журналов и фотографиями близких. К ним часто приходят письма, их навещают родственники. Они сидят в мастерских, держат между колен комья черной свалявшейся ваты, дергают ее мелкими, непрерывными щипками, словно ощипывают темноперую Птицу Времени, как античные парки, ведущие счет дням, месяцам, годам, – до освобождения. Смотрят телевизор. Зачитывают до дыр библиотечные книги. Берут уроки золотого шитья, которые дает им монастырская золотошвея. Участвуют в праздничных концертах вместе с охраной. И тогда под светомузыку, под звон электронных гитар поют сочиненные ими песни, где славят родную тюрьму, ее образцовый порядок, умных и добрых надзирателей.
Надзиратели, воспитатели, другой персонал тюрьмы действительно ничем не напоминают жестоких американских тюремщиков, которыми Голливуд пугает черную Америку и белую Россию. Они – самые обычные женщины – хозяйственники, врачи, бухгалтеры, офицеры МВД, кому вручено это мучительное заведение. Оно должно функционировать, обогреваться, снабжаться пищей, водой, горючим для автомобилей. Это хозяйство – как и заводы, аэродромы, школы, гарнизоны – лихорадит от неразберихи и хаоса, порожденных
«великими реформами». И эту тюрьму Чубайс отключал от электричества и воды за неуплату долгов, и администрация выбивалась из сил, чтобы не заморозить заключенных в камерах, где на стенах начинал проступать сырой иней. Чубайс заморозит и Ад, отключив тепло от смоляных котлов и лишив зарплаты чертей. За что надеется снискать в Раю жизнь вечную.
В тюрьме есть храмик, часовня, расположенная внутри башни, в тесном выкроенном пространстве, так что аккуратная главка и венчающий ее крест находятся внутри каменной кладки тюрьмы. Окружены со всех сторон решетками, отделены от неба сетчатой сталью, и ангелы, реющие над чашей во время евхаристии, напоминают пленных, пойманных птиц. Крылья их то и дело бьют по железным прутьям. Ангелам больно, но они не улетают.
В храме проходит обряд крещения. Перед резным иконостасом, под строгими взорами святых и апостолов, сооружена купель, выложенная зелеными изразцами. Смиренный батюшка в потертой золотящейся ризе, запалив над купелью свечи, читает молитву. Мать, она из заключенных, в ситцевом наивном платочке, в холщовой юбке, держит на руках новорожденную девочку. Заглядывает в белый конвертик умиленным, веснушчатым, курносым лицом, и оттуда что-то светится, льется, тихое, чудное.
