Жорес Трофимов - Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова “Ленин”)
Опуская (для экономии места) последующие 40 строк из рассказа Батулина, отмечу, что Волкогонов приводит его по тексту, давно известному по печатным публикациям, и “архив КГБ” ничего нового нам не дал. Далее. Ученый обязан был бы сопоставить показания Батулина со свидетельствами других очевидцев покушения 30 августа 1918 года, ибо только так можно составить более или менее полную картину “выстрелов Ф. Каплан”.
В частности, он не повторял бы байку Е. Данилова, будто никто не видел, что именно Каплан стреляла в Ленина. А ведь Батулин в своих показаниях ясно говорил, что когда толпа, находившаяся невдалеке от Владимира Ильича после выстрелов (приняв их за начало большого вооруженного выступления врагов советской власти) начала разбегаться, он стал кричать: “Держите убийцу тов. Ленина”. Сам же он помчался в сторону Серпуховки, куда бежала основная масса людей, и своими призывами “держите убийцу тов. Ленина” ему удалось” остановить от бегства тех людей, которые видели, как Каплан стреляла в тов. Ленина, и привлечь их к участию в погоне за преступником”. Таким образом, задержание Каплан произошло при помощи очевидцев покушения, и она тут же призналась в совершении злодеяния.
Как и Е. Данилов, наш “известный историк” тужится убедить читателей в том, что после получения двух пулевых ранений глава Советского правительства чувствовал себя довольно сносно: у подъезда здания, где находилась его кремлевская квартира, Владимир Ильич, мол, “отказался от помощи и, сняв пальто и пиджак, самостоятельно поднялся на третий этаж. Открывшей дверь перепуганной Марии Ильиничне бледный Ленин с вымученной улыбкой бросает:
— Ранен легко, только в руку...” Но это, конечно, сказано на первых порах, с неимоверными усилиями воли, для успокоения сестры. Кстати, этот отрывок взят тоже не из “архива КГБ”, а из популярных воспоминаний М. И. Ульяновой, которую Владимир Ильич этими словами и пытался успокоить.
“Но угрозы жизни Ленина не было”,— продолжает Волкогонов. И, словно сожалея об этом, изрекает: “Везение оказалось на стороне лидера российских большевиков... Бюллетени о состоянии здоровья, однако, регулярно печатались (что-то более 35 бюллетеней было опубликовано), а это невольно возносило вождя к лику святых” (с. 395). Так и хочется воскликнуть: “Ну, к чему уж так, Дмитрий Антонович? Увеличили в полтора раза количество бюллетеней, да и какой пристрастный вывод сделали... Неужто не знаете, что во всех цивилизованных странах принято публиковать в печати бюллетени о состоянии здоровья своих великих сограждан, когда их жизнь находится в опасности?”.
А неопровержимые факты, однако, свидетельствуют, что Владимир Ильич в первые дни после выстрелов Каплан находился на краю гибели. Профессор Розанов, прибывший для осмотра главы Совнаркома, нашел его почти без пульса: “Вся левая грудная полость плевры была заполнена кровоизлиянием настолько значительно, что сердце было оттеснено в правую сторону... оно тонировало только при прослушивании”. А В. А. Обуху положение Владимира Ильича показалось безнадежным: “Необычайно слабая деятельность сердца, холодный пот, состояние кожи и плохое общее состояние как-то не вязались с кровоизлиянием... Было высказано предположение, не вошел ли в организм вместе с пулей какой-то яд”.
И только после трехдневной интенсивной борьбы медиков за жизнь Ленина 2 сентября пульс у него снизился до 120 ударов в минуту, а температура — до 37,5 градуса. И врачи, по словам А. И. Ульяновой-Близаровой, смогли обнадежить: “Если в ближайшие два дня не случится ничего неожиданного, то Владимир Ильич спасен”. Разговаривать с больным не дозволяли. Однако в ночь на 3 сентября температура снова повысилась до 38,2 градуса, кровоизлияние в левую плевру продолжалось, а раны по-прежнему доставляли страдания. Лишь к вечеру 3 числа врачи заявили, что положение раненого “улучшается, а опасность, угрожавшая его жизни, уменьшается...” И, не взирая на все эти неопровержимые документы, Волкогонов, в угоду моде очернительства советской истории, повторяет ложь о якобы удовлетворительном состоянии здоровья Ленина после ранений.
С этих же позиций наш генерал, вслед за Е. Даниловым, фарисейски выражает “сомнение” в достоверности признания Каплан в том, что в Ленина стреляла именно она: “У Каплан было страшно плохое зрение: она ничего не видела даже вблизи” (с. 397). Но, во-первых, “архив КГБ” не дает поводов для такого сомнения. А, во-вторых, летом 1917 года Ф. Каплан сделали в Харьковской больнице операцию, после которой зрение позволяло ей свободно ходить по Москве, узнавать на митингах знакомых и т. п.
Впрочем, “известного историка” такие “мелочи” не интересуют. Ради поставленной цели он готов отбросить даже неоднократные заявления самой террористки о том, что она вполне осознанно совершила покушение на Ленина. Более того: он использует их против самого Ленина, делая из показаний Каплан сногсшибательный вывод: “Именно это заставляет сомневаться в истинности этих слов. Не исключено, что “выстрелы Фани Каплан” являются одной из крупных мистификаций большевиков” (?!) (с. 397). Как говорится, что и требовалось доказать. И хоть бы один свежий “жареный” факт! Увы, опять — старая, протухшая утка из эмигрантской печати. Не приводя никаких доказательств в пользу своего “вывода”, бывший политрук Советских Вооруженных Сил с серьезным видом приводит версию О. Васильева из “Независимой газеты” (1992, 29 азгуста), согласно которой, мол, и “покушения не было, а состоялась его инсценировка; роли были заранее распределены, и выстрелы были холостыми (!). “Ничего себе” (или покрепче),— воскликнет честный читатель. А Волкогонов эту бредовую версию называет... “смелым предположением”. Вот так, ни больше — ни меньше.
Ну, а как тогда быть с тем фактом, что раненый истекал кровью, со свидетельствами врачей, которые осматривали Владимира Ильича и “видели (ощущали) пулю, находившуюся в шее” и т. д. Да, против фактов, как говорится, не попрешь. Тогда наш ученый вытаскивает из нафталина очередную потрепанную эмигрантскую байку и предлагает нам под видом собственного исследования: “Более реально предположить, что стреляла не Каплан. Она была лишь лицом, которое было готово взять на себя ответственность за покушение... Учитывая фанатизм и готовность к самопожертвованию, выработанные на каторге, это предположение является вполне вероятным”. Эта голословная “вероятность” ничего общего не имеет с нормами научной публикации и яйца выеденного не стоит.
“Но главное — в другом,— продолжает твердить с чужого голоса Волкогонов.— Были уже сумерки революции (?!), и власти не были заинтересованы в тщательном следствии... Большевикам был нужен весомый предлог для развязывания не эпизодического, спонтанного террора, а террора масштабного, государственного, сокрушающего... Террор был последним шансом удержать власть в своих руках...”. Пытаясь поконкретнее обличить спешку большевиков в ликвидации Каплан, Волкогонов делает натяжки. Так, напомнив читателям, что расстрел Каплан произошел 3 сентября, он говорит, что “неудачливая террористка” была расстреляна “через три дня после покушения”. На самом же деле, возмездие наступило через четыре дня. Ну, а о самом терроре поговорим особо чуть ниже.
Жалкое впечатление производят потуги былого пропагандиста коммунистической этики использовать казнь Каплан для обвинения Владимира Ильича в жестокости и “циничной аморальности”. Делается это не на основе “архива КГБ”, а с помощью книжонки о Ленине ренегатки А. Балабановой, изданной в ФРГ в 1959 году. Она, в частности утверждала, что по приезде из Стокгольма в Москву 30 сентября 1918 года имела встречу с Владимиром Ильичем и, когда зашла речь о судьбе эсерки, покушавшейся на его жизнь, то он якобы сухо бросил: “Центральный комитет решит, что делать с этой Каплан...”. Волкогонов прекрасно понимает надуманность этого эпизода, ибо уже 5 сентября в “Правде” было опубликовано сообщение о казни Каплан, тем не менее он использует и фальшивку Балабановой для обвинения Ленина, который, мол, своим “огромным рационалистическим умом, видимо, почувствовал промашку, не вмешавшись в решение судьбы женщины-фанатички. Спаси он ей жизнь, сколько бы ходило сусальных легенд! Этот фрагмент политического портрета Ленина важен для понимания ленинского прагматизма, переходящего в циничную аморальность” (с. 402). Цинично аморален, прежде всего, сам пасквилянт, осмелившийся на основе придуманной Балабановой сценки сделать уничижительные выпады против Владимира Ильича.
Но апогеем чудовищной наглости бывшего политрука является его солидарность со словами израильской антикоммунистки Дары Штурман, будто бы социальная этика Ленина “укладывается в роковую формулу Гитлера: “Я освобождаю вас от химеры совести” (с. 402).
