Даниил Гранин - Беседы. Очерки
Такие объединительные феномены, как, допустим, Интернет, — это всего лишь технология. Эти железки еще надо чем-то наполнить. И вот культура — то, что может наполнить Интернет высоким смыслом.
— Дано ли человеку прожить больше лет, чем ему отпущено судьбой, природой, генетикой, болезнями, если он способен в воображении, но почти физически осязаемо погружаться в действительность прошлых веков, проживая жизни людей этих веков? Как это, например, удалось одному из героев Вашего нового романа «Вечера с Петром Великим»?
— В какой-то мере я пытался коснуться этой проблемы, когда Интернета еще и не было, — в «Этой странной жизни», про биолога Любищева. Мне кажется, он прожил несколько жизней не только за счет того плотного распорядка, — того умения бережно обращаться со временем, которое он выработал. Но и за счет того, главным образом, что выработал для себя программу жизни. И это была программа высокой духовности. Ведь чем измеряется жизнь? Не прожитыми годами. Не количеством научных работ или написанных книг, сыгранных ролей, построенных домов. Интенсивность душевной, духовной работы («душа обязана трудиться…») — вот чем измеряется пространство, объем человеческой жизни.
Мы занимаемся космосом, историей, археологией, множеством интересных наук. Но очень мало занимаемся изучением духовной жизни человека. Как рождается мысль, как рождается слово? Что такое душа? Существует ли предчувствие? Что, например, такое античный человек по сравнению с современным? Почему в маленькой Древней Греции, в Элладе, были такая интенсивная духовная жизнь и такая замечательная наука, а потом наступали века застоя, темноты?
Мы занимаемся другими мирами, а этот мир — душа человеческая — как она развивается, как работает, что производит? Только ли страдания? Совесть, мысль, сердце (в смысле сердечность, любовь), вся сердцевина человеческой натуры — она для нас по-прежнему терра инкогнита.
— В беседе десятилетней давности я спросил Вас: не отрекаетесь ли Вы от себя самого, каким были, уйдя в сорок первом добровольцем на фронт? Вы тогда ответили: «Я лично не могу так вот запросто отречься от того мальчишки — себя самого, который зимой сорок второго на Ленинградском фронте вступал в партию. Хотя мы с ним — абсолютно разные люди, на многое смотрим противоположно. Но осудить, начать жить „с чистого листа“ — совесть не позволяет». Прошедшие десять лет стали для многих испытанием их жизненных взглядов, временем переосмыслений, прозрений, отречений. Как бы Вы ответили на тот же вопрос сегодня?
— Да, я не отрекаюсь от себя самого в сорок первом. Но тут все несколько сложнее. Мы разные люди с ним, хотя я сегодняшний и я вчерашний — это один и тот же человек в разные годы своей жизни. Стоим на разных позициях и не смогли бы друг с другом сговориться. Мне не хотелось бы сегодня встретиться с собой двадцатилетним, даже с тридцатилетним. Это свидание было бы и для него, и для меня очень тяжелым и печальным. Он увидел бы, во что я превратился, а я увидел бы: «Боже, каким я был!» Но все же что-то, например, этот порыв пойти добровольцем в армию или то, как я вел себя на войне, меня и поныне радует.
— А в героях ранних своих книг, в людях, «идущих на грозу», Вы не разочаровались?
— В моих нынешних взглядах на науку и людей науки гораздо больше скепсиса, чем во времена написания «Иду на грозу». Но, к своему писательскому счастью, я не чувствую стыда за этих героев. Ни за Андрея Лобанова, ни за Тулина, Сергея Крылова, ни за героя повести «Однофамилец», не говоря уже о персонажах более поздних книг — «Зубр», «Картина».
На протяжении всей жизни я встречал и до сих пор встречаю людей, работающих в науке, которые помнят первые мои книги. И даже говорят, что их привлекали в них романтика и поэзия научного поиска, новаторства, что это помогло им сделать свой выбор, найти себя и свое место в жизни.
Конечно, если бы я писал эти книги сегодня, то писал бы по-другому. Хотя и не уверен, что получилось бы лучше. Но исправлять прошлое даже в своих книгах считаю ненужным.
— Как у Пушкина…
— Да, «но строк печальных не смываю».
Беседу вел К. Смирнов 2001Кризис власти — это кризис доверия
Идея сегодняшней встречи возникла в частном разговоре у нас с Александром Сергеевичем Запесоцким. Я подумал о том, что, в сущности, в течение последнего времени, когда происходили события, которые затрагивают каждого из нас, никто с нами не говорил, никто. Никто нам ничего не хотел объяснить, не хотел рассказать. И вот это ощущение — что мы лишние, что с нами никто не считается, — ощущение недоговоренности родило мысль: а может быть, нам собраться и поговорить друг с другом, хотя это, возможно, не совсем то.
Я не берусь судить о состоянии экономики, финансов, политики. Я могу лишь говорить о состоянии души, то есть о душевном состоянии людей сегодня. Оно ныне, в октябре 1998 года, видится мне выжженной почвой. Когда-то здесь расцветали надежды, пробивались ростки нового поколения молодых предпринимателей, преобразователей российской жизни; сейчас здесь уголь, зола, обугленные корни. На этой земле ничего не растет и еще долго расти не будет. Как писал один журналист: «Общество погрузилось в уныние, создать возвышенное невозможно». Действительно, мы видим, что живые клетки выгорели. Сознавать, что иллюзии погасли, может, и полезно, но жить с таким сознанием мы нынче не умеем. Жить, понимая, что так до конца нам не увидеть нового состояния российской жизни, российского правопорядка, нестяжательства, что все годы уйдут на малую работу, на вызволение из нищенской нашей жизни, что ни мы, ни дети наши не получат страны с человеческим лицом (а так и будет, перед нами харя хапуги), и лица этого человеческого, в сущности, еще никто и не видел. Как оно выглядит, что за черты у него, мы не знаем.
Ныне никто уже больше не настаивает на том оптимизме, который сопровождал нас в последние годы, неоткуда его брать. Нет, не стало позитивных идей. Да, еще существует какой-то минимум свобод, минимум демократии, существуют условия для предпринимательства, для гласности, мы можем еще что-то делать. Но все-таки мы должны знать и понимать, что же сейчас получили в результате кризиса. Мы потеряли всякое доверие, тотальное недоверие получили. Мы получили серию обманов, которые закончились общим государственным грабежом. Нас ограбила компания, где странно соединились банки, правительство, Дума, администрация Президента. Все они в какой-то мере участники того обмана, который произошел. Все они пока что сделали это безнаказанно. Вот это ощущение безнаказанности, ощущение всеобщего обмана в какой-то мере порождает нравственную катастрофу, которая постигла все слои населения.
Мы больше не верим никому. Обман и грабеж утверждаются для каждого гражданина ежедневно ценами на все товары и услуги, всем нашим бытом. И не осталось, если окинуть взглядом, почти никого из лидеров, кому персонально можно было бы верить. Может быть, поэтому не случайно никто не смеет выступить перед народом. За эти месяцы никто не обратился к людям с честным рассказом о том, что же произошло, никто не покаялся, никто не признался в своих ошибках. Правительство сменилось, всюду новые лица, всюду какая-то обстановка непричастности к событиям, и тем более растет и укрепляется недоверие в душах людей. Это неверие губительно для властей, но, возможно, оно имеет и нечто положительное, потому что оно вытравляет нашу глупую веру в то, что явится кто-то и все исправит, все решит. Не будет этого.
Мы потихоньку, рыдая и проклиная, ожесточаясь, начинаем искать в себе силы: никто мне не поможет, я должен сам извернуться, что-то придумать, сделать, найти, и государство это, похоже, обо мне думать не будет, оно обманывало и будет обманывать меня. Недавно я смотрел по телевидению пресс-клуб, на котором выступали вроде бы ведущие наши экономисты: Глазьев, Лацис и др. В течение полутора часов они не разбирали вопроса о том, кто виноват и что же случилось, они говорили (это было условие их разговора) о том, что можно предпринять, что надо сделать. И интересно, как противоречивы были их высказывания, как один опровергал другого. Вывод, к которому они пришли в результате этого разговора, был следующим: нам нужны власть и правительство без воров. Вот такое детское, наивное окончание этого разговора. Если разобраться, может быть, в этом и есть что-то коренное и существенное. В таком признании есть необходимость нравственных реформ нашей жизни, обновления нашего сознания.
Мы привыкли жить на каком-то принудительном оптимизме, питаться обещаниями и ложью (и не только старшее поколение, это продолжается и по сей день). Оголтелая демагогия и совершенно невозможные, неслыханные обещания сопровождают все выборы последних лет. Сегодня, чтобы стать депутатом, например, Законодательного собрания Петербурга, как мне объяснили, необходимо иметь примерно 200–300 тысяч долларов, чтобы раскрутить эту избирательную кампанию. Что значит «раскрутить»? Это значит подкупать, обещать и завлекать.
