Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования
443
Геонимы, или «топонимические псевдонимы», были довольно распространены среди журналистов и литераторов русского зарубежья; характерно, что известный критик Петр Пильский часть своих корреспонденций подписывал одним из распространеннейших геонимов – Вельский, в подписи Пильского установка явно не на гидроним, а в имени «Р. Вельский» при произнесении вслух инициала и «фамилии» звучит название другой балтийской столицы, где жил и работал «РЕВЕЛЬСКИЙ» литератор. В некрологе Н. Г. Козырева Генрих Гроссен упомянул о наиболее частотном псевдониме, образованном по селу Бережаны, где родился его коллега (см.: Гроссен Г. Памяти Н. Г. Бережанского // Сегодня. 1935. 22 июня. № 171. С. 4). Сам Бережанский неоднократно обращался к семантике своих «журналистских имен»; так, отбиваясь от нападок националистического оппонента, депутата латвийского Сейма г-на Цалита, он саркастически отрекается от «тезоименитства» своих аристократичных тезок: «Отца моего звали Григорием [изрядное количество материалов в рижской периодике были подписаны автором «Григорьев». – Л. С.], но он ничего не имеет общего ни с одним из четырех римских пап Григориев, ни с Григорием Отрепьевым, ни даже с Григорием Зиновьевым. Меня самого по паспорту зовут Николаем, но я отнюдь не Николай Романов. Не Николай “Золотые очки”, не Николай Чудотворец. В равной степени я не воровал сочинений Толстого, драмы Островского не выдавал за свои, не воровал носовых платков у г. Бланка и не собираюсь “умыкать” ни жену г. Цалита, ни сестру, ни мамашу, ни осла его, ни вола его, ни села его, ни выручку, ни сыскных талантов его сотрудников. Мне приписывается также авторство заметки о русской драме в “Голосе России”. Категорически заявляю, что никакого рода ни письма, ни заметки, ни корреспонденции о русской драме в “Голос России” не посылал, не писал и даже не читал» (Бережанский Н. К сведению г. Цалита // Сегодня. 1921. 29 окт. № 248. С. 2).
444
Бережанский Н. Об «очепятках» // Слово. 1926. 15 марта. № 100. С. 3; Он же. Бес опечаточный // Наше слово. 1929. 2 июня. № 3. С. 4.
445
Эта одна из списка статей о М. Горьком примечательна тем, что дает дешифровку частотному из многочисленных псевдонимов Бережанского – Велизарий, к которому он охотно прибегал в начале 30-х гг., когда руководил рижским изданием «Новый голос»; в гневном выпаде против горьковской общественной деятельности он сравнивает ее с «ролью мальчика, просящего подаяние для ослепленного Велизария». Будучи тяжело больным, Бережанский за несколько лет до своей смерти берет имя легендарного полководца Античности, исходя из распространенного и даже зафиксированного в вербальных и в иконических текстах (например, картины Жака-Луи Давида или Франсуа Андре Винсента) предания о Велесарии, окончившем свои дни ослепленным и нищим (Сегодня. 1921. 16 авг. № 184. С. 1).
446
Слово. 1927. 9 июля. № 556. С. 4.
447
Слово. 1928. 25 марта. № 819. С. 3.
448
Л. К. Памяти В. В. Верещагина // Слово. 1927. 14 апр. № 477. С. 4; Л. К. Певец морского простора. Иван Константинович Айвазовский // Слово. 1927. 1 мая. № 491. С. 3.
449
О масонских документах, масонской клятве, подписанном обязательстве, об основных положениях Первой степени масонства и curriculum vitae посвященного в Братство И. С. Лукаша см.: Серков А. И. Масонская ложа Великий Свет Севера и русские писатели (1922–1933 гг.) // Русский Берлин 1920–1945. М.: Русский путь, 2006. С. 286–303.
450
В достаточно широко представленной в русской периодике Риги литературе о таинственном старце мнения разделялись по вопросу, был ли Ф. К. Александром Благословенным, добровольно сложившим бремя императорской власти, или нет. Историк А. А. Кизеветтер в статье «Александр Первый. К столетию со дня его смерти» (Сегодня. 1925. 2 дек. № 271. С. 2) призывал с осторожностью подойти к этой легенде, которую популяризировала художественная литература и «охотники до сенсаций», плохо ориентирующиеся в исторических документах. Большинство публикаций ссылались на новые факты и «документы», которые позволяли идентифицировать старца и царя: рецензия Г. (М. И. Ганфмана) на книгу К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Кузьмича» (Сегодня. 1924. 9 февр. № 33. С. 5); статья А. Дубасова «Загадочная смерть Александра I. По новым материалам» (Слово. 1927. 26 мая. № 516. С. 4; 29 мая. № 518. С. 6), где, как и у Лукаша, рассказывается о помощи, оказанной старцу, и о дальнейшей с ним переписке генерал-губернатора Киева барона Д. Е. Остен-Сакена (масона, как уточняет Лукаш); в эссе Н. Бережанского «Сфинкс, не разгаданный до гроба» (кстати, симптоматично, что под этим же заголовком из стихотворения П. Вяземского у Бережанского в 1921 г. в газете «Сегодня» вышла статья к памятному юбилею антагониста Александра в войне 1812 г. – Наполеона) было использовано то же иконописное изображение старца, что и в статье Лукаша (Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1250–1252; см. также более позднюю перепечатку статьи, когда автора уже не было в живых, в 1944 г. в газете «Новый путь» № 4 от 20 февр., с. 10–11) и др.
451
Слово. 1926. 5 дек. № 350. С. 5.
452
Этот номер журнала вышел с репродукцией на обложке известного «медальона» О. Кипренского «Александр I».
453
О фольклористической деятельности Н. Г. Бережанского см.: Спроге Л. О русском фольклоре в Латвии 1920–1940-х гг.: И. Фридрих, Л. Зуров, Н. Бережанский, В. Синайский, И. Заволоко // Fridriha lasījumi. Фридриховские чтения: Сборник научных материалов и статей. Рига: Latvijas universitāte, 2007. C. 54–68.
454
Ср.: «В нашу задачу сейчас не входит ни критика двух диаметрально противоположных точек зрения, ни примирение их. Нас в данном случае больше интересует психологическое и моральное происхождение легенды, возникшей раньше того, как подошли к ней историки, вооруженные фактическими данными и располагающие бесчисленным множеством исторических материалов. Ведь легенда об императоре, добровольно ушедшем в Сибирь замаливать грех, и о похороненном под видом императора неизвестном солдате родилась не у историков, а среди народа, на второй же, пожалуй, день после кончины императора. […] Мечты императора, необыкновенно скрытного по натуре, известные, повторяем, лишь очень ограниченному кругу близких лиц, разумеется, ни в какой степени не были известны народу. Между тем молва об уходе императора и его замаскированной “подставной” смерти родилась сразу же, – она опережала траурную процессию по пути в Москву и как бы шла впереди ее. Еще гроб с останками не успел прибыть в Москву, а стоустая молва разнесла по столице крылатые, невесть кем созданные и пущенные вести о скрывшемся императоре, который жив и вместо которого в гроб положено другое лицо. Никакие кары и преследования […] не могли осилить и убить однажды рожденную легенду, как не могут “досконально” опровергнуть ее противники – историки, вооруженные, казалось бы, “неопровержимыми” данными, потому что фаланге историков-противников легенды противостоит такая же равносильная фаланга историков-защитников легенды и тоже с такими же неопровержимыми данными. Так или иначе, но самую то легенду создали не историки, а народ, и только ему принадлежит авторство, которое безымянная масса упорно защищала, как нечто исключительно ей дорогое, отвечающее ее душевной настроенности. И когда через восемь или десять лет после смерти императора Александра в Сибири появился загадочный старец Федор Кузьмич, народная молва, более быстрая нежели современное радио, разнесла по всей необъятной России радостные вести, что “император сыскался”. И на этот раз народная молва не занималась научными исследованиями, не сравнивала портретов императора с портретами Федора Кузьмича, не изучала их почерков и пр. […] Народу не нужны были эти […] факты. Народ поверил в Федора Кузьмича, как в императора Александра, по своему признаку. Кем же иным, как не оставившим трон императором, мог быть этот безвестный бродяга в рубище […] кто же он, как не славный из славнейших русских императоров, который за “бесписьменность” был наказан плетьми, сослан на поселение и “приговором суда остался доволен”? […] “Кто бы не ни [так!] скрывался под именем отшельника Федора, – писал Л. Толстой […], – драма этой жизни очень родственна глубоким и интимным стремлениям народной души. Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузьмича, легенда останется во всей своей красоте и искренности”. Русская душа всегда страдала от исключительно высокой моральной оценки жизни. Ничем человеку, раз согрешившему, не искупить прошлого […] спасение только в подвиге и искуплении, в монастыре, в удалении в пустыню, в рубище, веригах, в молитве, молчании. Это неотвратимый закон совести, категорическое требование духа, тоскующего о спасении. […] Если легенда о Федоре Кузьмиче сплошь выдумка, – то такая, которая делает величайшую честь русскому народному творчеству» (Бережанский Ник. Сфинкс, не разгаданный до гроба: По поводу легенды о Федоре Кузьмиче // Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1251–1252).
