Юрий Черниченко - Хлеб
Но вот крупнейшая и радостная победа гласности до того, публицистики «предфактумной», общественного научного анализа со спором сторон на равных — переброска северных и сибирских рек правительством признана нецелесообразной, работы решено свернуть, точка! Думается, победа общественного мнения сохранится в истории как пример отвержения монополии на истину, взятия публицистикой на себя научного анализа (Залыгин — ученый-мелиоратор, но Распутин, Белов, Бондарев овладевали, так сказать, квалификацией в процессе драки), пример массовости отпора (недавний российский съезд писателей был полностью «экологическим», всесоюзный — в большой мере) и привлечения массовых средств введения в суть дела. Подумать только! Переброска, еще на подступах поглотившая сотни миллионов, уже в архиве бюрократических затей. Значит, можем!
А что новенького в комбайнах?
II
Первого июля 1984 года мне дали хо-оррошего пенделя, от которого я летел километров десять за реку Кубань, в ту самую полевую бригаду, где последние лет двенадцать после тех или иных пенделей получаю кров, борщ и вечерние дискуссии.
Пенделем на языке моих черноморских племянников зовется резкий выброс ноги для придания другому телу ускорения, близкого к величине М. С тем первоиюльским пенделем я получил уникальное право не интересоваться новым семейством комбайнов «Дон», не вникать, не касаться, не соваться и т. д., а одновременно и был облечен обязанностью не лезть, не путаться, не спрашивать — т. е. не мешать. Наделил меня этой привилегией генеральный директор «Ростсельмаша» Юрий Александрович Песков. Для завидующих — два слова о ритуале.
Церемония имела место в богатых полях Новокубанского района Краснодарского края, где будущие корабли степей зарабатывают путевку в жизнь. День выдался как по заказу. Легкий ветер шевелил валки спелого гороха. Я находился в кабине комбайна «Дон-1500» под номером 00004, спутником у комбайнера тов. Кислякова В. С. Как районный чемпион страды, Владимир Семенович был послан на испытания техники будущего, а меня райком партии направил к нему выяснить условия труда в новой кабине, отразить их в печати и по телевидению.
Условия мне очень понравились, хотя сидеть пришлось на железном ящике для инструментов.
Приобвыкнув и оглядевшись, я стал выяснять у Кислякова, почему это его «Дон» в чужой сбруе. Ремни, электроника, кондиционер воздуха носили на себе неизгладимую печать «сделано не у нас». Как бы не вышло так, предостерегал я скорее самого себя, что новое семейство наработает надежность на заемном, взятом «поносить», а к потребителю явится в несколько ином, домотканом обмундировании. Оно, говорят, и завода еще нет для ремней таких типоразмеров — вдруг да не выйдут сразу на мировой уровень на неведомой новостройке? Надо предостеречь руководство «Ростсельмаша»! Я чувствовал себя пионером у лопнувшего рельса и хотел принести свое маленькое открытие как дружественный знак комбайностроению. Брань, дескать, бранью, а дело делом — вот у деловой прозы какие наблюдения…
За разговором мы с Кисляковым не сразу приметили, что на дальнем краю полосы готовится мероприятие. Скапливались легковые автомобили ГАЗ-24 «Волга», из них выходили разгоряченные ездой люди и выстраивались полукольцом. Они разминали ноги и решали походя мелочь дел. Явно назревал сюрприз.
— Володя, Песков приехал! — подсказало мне сердце. — И Коробейников с ним.
— Нет, не Песков, — возразил испытатель, — У Пескова живота нет.
— Коробейников сзади, а в белом кепарике — Песков.
— И белого кепарика у Пескова Юрия Александровича нет, — упрямился комбайнер, — по прошлому году знаю.
Пишущему надлежит уважать в себе пишущего — но непременно с оглядкой! Если же зашкалит, если он, допустим, вообразит, что его катание на ящике с инструментом родит у генерального директора гигантского предприятия (весь остальной мир выпускает комбайнов меньше, чем один ростовский «Сельмаш»!) желание все бросить и мчать в квадрат юго-западнее пункта Армавир к комбайну № 00004, то налицо минимум переутомление. Время искать психиатра.
Однако же в центре дуги, прочной, как мужское объятие, стоял именно Ю. А. Песков! Тут же находились директор испытательного института КНИИТИМ тов. Коробейников А. Т., ответственные работники районной Сельхозтехники, другие официальные лица. При таком численном превосходстве срочный одиночный вылет кодексом южной чести позволен. Даже поощряется.
Генеральный директор широко шагнул для стыковки — и выдал… Выдал, одним словом! Автор комбайна он, Песков! И он запрещает подходить к этой машине! Разрешения у меня нет и не может быть… И добавил в неказенной доступной форме, что если еще когда-нибудь… безразлично где… то тогда уже он…
Не до чужой тут было сбруи, свою бы не потерять, три-два-один — взлет!
Вы знаете, Юрий Александрович, неприятные ощущения были только во время набора высоты. А когда я на встречных потоках пошел нордом к Ставропольскому плато, оставляя под правой рукой приусадебный сектор Армавира, места отдыха трудящихся, а под левой — поля, сады, фермы, остатки укреплений полководца А. В. Суворова, — прохлада освежила лоб, и оно пришло, ничего не ожидая, гулкое, как ростовский колокол «Сысой»:
— Поделом!.. Поделом!.. Поделом!..
Виновен — и получил самый минимум.
Виновен в социально опасной вере в магию! Вот внедрим — освоим такую-то машину, или насадку на нее, или даже метод пользования, групповой или наоборот, одиночный — и расточатся врази, откроется небо в алмазах… Кто насаждал раздельную уборку осенью 1956 года в Верх-Чуманке Алтайского края как истину в конечной инстанции? Кто валил колосья на стерню, облыжно внушая, что «колос в валке — это хлеб в мешке»? Зерно прорастало, зелень переплела солому, валок потом тянулся бесконечной ковровой дорожкой — в какой-то аграрный ад. Да осталось бы оно за горизонтом времен, являлось бы к тебе одному, как приходили лемовским героям на планете Солярис их тайные грехи, так нет ведь: и осенью восемьдесят третьего на том же Алтае видел те же самые адские коврики.
Какие испытания прошла готовность ликовать!
Ну, переделку прицепного комбайна в самоходный, чтоб ползал сам, как Емелина печка, забыли, списали на волюнтаризм, но эксцентриковые мотовила, бункера-накопители, переворот валков, ипатовский метод, да герметизация, сдваивание то ножей, то валков, то еще чего-то, и непременно со схемой в местной газете, с решением о повсеместном внедрении — все это поныне кипит и бушует… На вдумчивых ЭВМ считают потребность машин на конец века; Сибирь с Казахстаном, сорок миллионов га зернового засева, относят к графе «Урожайность 11 центнеров». Чушь, надо бы — «намолот 11 центнеров», рожает земля гораздо больше! Еще в пятилетке 1905–1909 годов — мне приходилось про это печатать — сбор зерновых по Алтаю составил 10,2 центнера на круг. Неужто за 80 лет прибавлено только 80 килограммов, это в ХХ-то веке?! «Галиматня», как говорит наш бригадир Андрей Ильич. Это все коврики, все вера в чудо! Страда стала временем, когда в поле почти узаконенно остается 20 процентов зерна.
Виновен в сокрытии фактов национальной значимости. Знал, но не донес о крутом росте парка комбайнов и о синхронном, столь же крутом росте доли ввозимого зерна. Эти явления вступили в преступный сговор для покушения на казну с двух сторон, а я, зная, что выпуск комбайнов перевалил за сто тысяч штук в год, а длительность уборки все прежняя, 24 дня, зная, что импорт зерна за время моей работы вырос в 15, а потом и больше раз, все объяснял то серией технических промашек, то заговором стихийных сил, сознательно не произнося слов «производственные отношения». Убедился, но не сообщал, что производственные отношения, материализованные в машинах уборки, настолько не отвечают требуемым производительным силам, насколько собственный сбор зерна не отвечает нужде в нем — и просит валюты на импорт. Абстрактное понятие «попустительство» метрически может быть выражено весом продовольственного ввоза, а графически — качеством, использованием и ремонтом уборочных машин. А если — в итоге расчлененок, степных досборок, коррупции вокруг сальников-ремней и завскладовского алкоголизма — «все-таки вертится», то единственным гарантом тут — подгруженный планом, семейством и бригадным подрядом хуторянин в промасленном ватнике, мерцающем как доспех, и он представляет первое агропоколение, которое знает — машинка-то неважнецкая, и металл третий сорт, и сборка шаляй-валяй, и штампы тяп-ляп, тут тебе не дедовы лобогрейки-молотилки, что проходили через поколения целыми, разве что на старости лет хлопали сшитым ремнем. А сейчас выбирать не из чего, машина тебе назначена, и опасно близким к сельской жизни оказывается насмешливый лозунг ироничного академика Мигдала: «Дадим заказчику не что он хочет, а в чем он нуждается!» Говорится ли такое или мнится молча, но видна худая услуга монопольности самой идее машинизации, тем мечтательным ста тысячам тракторов, какие убедили бы мужика голосовать за коммунию.
