Двести Журнал - Журнал Двести
Да и вообще формальное образование в глазах Веллера особого значения не имело; не испытывал он неистребимого пиетета советского интеллигента к университетскому "поплавку". Совсем недавно он признался мне, что живи тогда в нормальной, открытой стране — так не экзамены сдавал бы, а поступил бы матросом на какой-нибудь трамп, ржавое корыто под дешевым флагом — мир посмотреть, себя показать. А все остальное можно взять самообразованием. В один из моментов формирования личности, видимо, попал ему в руки лондоновский "Мартин Иден" — и сработал импринтинг, глубоко в подсознании сформировав стереотип Настоящего Писателя. Недаром же так часто поминается этот роман в различных веллеровских новеллах…
Что ж, страна была закрытой; но зато велика. И пока сверстники-соученики занимались в СНО, писали статьи, а потом сдавали кандминимумы и корпели над диссертациями, не стремившийся ни к академической, ни вообще к какой-либо, кроме как литературной, карьере Веллер в меру необходимости грыз граниты, а все остальное время в холодные сезоны писал рассказы, а в теплые — удирал "на волю, в пампасы". Пампасы были разные. Он охотился с промысловиками в Долгано-Ненецком автономном округе на Таймыре, в бассейне Пясины, в трех сотнях километров севернее Норильска. Строил узкоколейку в Коми (в рассказе "Узкоколейка", невзирая на всю его фантастичность, реально все — от обстановки до фамилий героев). Работал на строительстве другой железной дороги — на Мангашлаке, перемахнув таким образом с южного берега Баренцево?го моря на восточный Каспийского; а после еще валил лес на Терском берегу (истинно "береговой брат"!) Белого моря. Гонял скот — из Монголии, по Уймону — тысяча двести километров и три месяца по горам… Не всегда это была работа — так, полгода он бичевал в Средней Азии, перебиваясь случайными заработками и питаясь чаще всего впечатлениями. Но, как правило, все эти эскапады преследовали двоякую цель: во-первых, заработать на жизнь, потому как Веллер изначально взял за правило никакой литературной поденщиной не заниматься, добывая хлеб насущный только трудами рук своих и торгуя лишь рукописями, сотворенными исключительно в порыве вдохновения, "когда божественный глагол до слуха чуткого коснется"; во-вторых же — посмотреть мир, причем не по-туристки, вчуже, а включаясь по мере сил и возможностей в незнакомую жизнь, с головой погружаясь в новую среду. Причем, хотя впоследствии многое из увиденного и пережитого тогда легло в тексты разных рассказов (и вы без труда различите это невооруженным, как говорится, глазом), это был отнюдь не поход за сюжетами, но накопление опыта. Ведь что ни говори, а любому писателю нужен опыт не только интеллектуальный, эмоциональный, духовный, но и чисто событийный, из коего вырастают в немалой мере все остальные. Джек Лондон, Мстиславский, Хемингуэй… В начале шестидесятых "папа Хэм" стал и долго оставался для большинства из нас фигурой культовой. Первый его двухтомник, тоненькие "географгизовские" в бумажной обложке "Зеленые холмы Африки"… "Писатель не имеет права писать о том, чего не испытал на собственной шкуре…" Лукавил, лукавил Хемингуэй, далеконько отступая от этого им же продекларированного пути; но мы-то о том позже узнали, из грибановской библиографии, из иных прочих книг; а в сознании — да что там, в подсознании — отложилось прочно. И Веллер отнюдь не был исключением из этого правила. Наоборот, вольно или невольно, сознательно или без, он всячески утверждал — не в чужих, скорее, в собственных глазах — такой свой писательский образ.
Однако, четверть века — рубеж. Из первых, но ощутимый. Пора переходить к оседлому образу жизни и браться за дело всерьез. И в семьдесят третьем году двадцатипятилетний Веллер начал оседать. Было это — без ленинградской-то прописки! — непросто, однако, пройдя немалый путь тропами как прямыми, так и окольными, он обрел наконец истинно писательскую обитель восьмиметровую комнатушку под самой крышей (ну чем не парижская мансарда?) одного из домов на улице Желябова. Но Питер — не Париж. Надо еще и служить — пример Бродского перед глазами: писательство не есть общественно-полезный труд, коли ты не член Союза писателей, а для всех, оным трудом не занимающихся есть статья о тунеядстве. Да и зарабатывать надо… И устроился Веллер младшим научным сотрудником в поселившийся в Казанском соборе Музей истории религии и атеизма. Устроился младшим научным сотрудником, даже тему подготовил было, экскурсии… Но обнаружил вскоре, что в обязанности его входит отнюдь не эта деятельность; пришлось стать на все руки мастером агентом по снабжению, первым замом столяра и вторым помощником завхоза. И, отмаявшись так с год, продал-таки Веллер перо, уйдя во многотиражку фабрики "Скороход" (журналистика все ж не литература — первородства, значит, не продавал). Коллектив тут сложился славный — сплошь бывшие филфаковские звезды, что, захлебываясь радостью горения, в жизни как следует устроиться вовремя не позаботились. Правда, сегодня все они — всяк по-своему — немалого добились, не один Веллер, но то нынче, а тогда… Тогда газету делали; с азартом, взахлеб. Судьба для отечественных литераторов, замечу, довольно типичная — ну хоть Сергея Довлатова вспомните, например. Тот трудился во многотиражке ЛОМО…
И все-таки газета — не для писателя; некоторое время этот ритм, этот стиль жизни выдержать можно, но в какой-то момент надо решаться — и бросать. И бросил Веллер. Заработал в очередной раз деньгу ковбойским промыслом — и врос за стол. Писал, перепечатывал, рассылал, получал обратно… Замкнутый цикл. Мартин Веллер. Да что там мистер Иден! Наши отечественные редакции почтовым измором взять — никаким джек-лондонам не снилось… И даже в семьдесят седьмом, придя в семинар Стругацкого, где мы с ним впервые встретились, не имел еще Веллер ни единой публикации. Лишь летом следующего года в "Ленинградской правде" появилась его двухстраничная миниатюра, озаглавленная в газете "Повесть", а в оригинале называвшаяся "Сестрам по серьгам". Так в тридцать лет от роду, дебютировал наконец прозаик Михаил Веллер.
Рассказец, замечу, не из тех, коими впоследствии Веллер стал бы хвастать; но и стыдиться, надо признать, тут было нечего; так что радости от дебюта ничто не отравляло. Ведь и Чехов не переиздавал многих рассказов Антоши Чехонте… Но писал Веллер его — и еще серию подобных, среди которых, кстати, оказались и те, что потом вошли в его книги: "Кентавр", "Идет съемка", "Плановое счастье" и "Хочу быть дворником", это вам не Миша Веллерте — вполне сознательно, осуществляя очередной акт писательского самосотворения. Творческий же импульс к этому акту дал наш с Веллером общий друг, покойный ныне питерский писатель, литературовед, переводчик, умный, добрый, тонкий и обильно талантливый человек Игорь Бабанов. Как-то, зимой семьдесят седьмого, он сказал: "Миша, вы делаете сейчас страшную ошибку. Вы пишите замечательные рассказы, которые никто у нас не будет публиковать. И на лбу у вас все явственнее проступает черная печать: "Пишет, но не печатается". А это гораздо хуже, чем если бы вас не знали вообще. Нужно срочно набирать публикации. Хоть в газетенках, где угодно — но напечатайте несколько рассказов. Любых, хоть тех, о которых потом вспоминать не захочется. Но все должны знать, что вы — печатающийся автор." Сюжетов на такой случай Веллеру хватало — и вполне достойных, просто не из первого ряда, может быть. И он, следуя бабановскому совету, быстро настрочил дюжину рассказов, рассеял по редакциям — и юморески, миниатюры эти на удивление быстро проросли на страницах. Акт завершился под дружные аплодисменты.
Но, всерьез говоря, нужна была книга. Для всего: для писательской карьеры, для самоутверждения, для того, наконец, что жизнь всякого писателя — это, прежде всего, его книги. Только они и остаются, тогда как все остальное — газеты, журналы, альманахи — если не умирает, то впадает в летаргию, закутавшись в саван нежнейшей библиотечной пыли. Недаром же светлой памяти Виталик Бугров одну из своих библиографий фантастики назвал "Погребенные в периодике"…
Однако Ленинград для писателя всегда был городом трудным — может быть, самым трудным в стране: литераторов несколько сот, а издательств — пальцев на одной руке пересчитать хватит. И потому шансов издать сборник своих рассказов у Веллера практически не было; иным из нас счастливого стечения обстоятельств ждать приходилось и по десять, и по двадцать лет. Одни — ждали. Другие — искали обходных путей. Михаил ждать не мог — его самосозидание требовало поспешать; требовало, добавлю, вполне обоснованно. И он решил уехать.
Не хотелось. И связывали его с нашей Северной Пальмирой не только полгода школьных, а потом студенческие и следующие. Корни уходят куда глубже. Здесь кончал Военно-медицинскую академию отец. И если б только! Еще его пра-пра-пра-прадед, чья фамилия была Гордон, похоронен на Преображенском кладбище. Рекрут из кантонистов, он выслужил все двадцать пять лет, после чего, как инвалид, то бишь по современной терминологии ветеран, получил, невзирая на вероисповедание, право проживания в столицах и обосновался в Санкт-Петербурге. Такие корни обрывать больно. "Это единственный мой город, — не так давно признавался мне Веллер, — и по моему святому убеждению — лучший город в мире. Нет такого второго — нигде, и чем больше видишь, тем лучше это понимаешь. Город, по которому просто пешком ходить, смотреть счастье… Но — писательская самореализация требовала. Он примерился к Петрозаводску, провел рекогносцировку в Риге; но в итоге — благодаря случайному знакомству с прекрасным эстонским прозаиком и драматургом Тээтом Калласом (впрочем, такому ли уж случайному? Как говаривала одна моя знакомая, "не мир тесен — прослойка тонка") — перебрался в Таллин (тогда еще с одним "н"). Правда, медом и там оказалось не намазано. Пришлось, то сотрудничая в газете, то перебиваясь иными способами, ждать вожделенной книги еще четыре года. Но вот он, наконец, вышел — сборник рассказов "Хочу быть дворником". Когда-то, в школьные еще годы, Веллеру казалось: достаточно опубликовать несколько блестящих рассказов и все заметят, и на улицах узнавать станут, и двери распахнутся в сияющий эдемский сад-огород… И вот, рассказы опубликованы, в нынешнем, восемьдесят третьем году, даже книга вышла, а дорога к райским кущам по-прежнему немеренная, и — странное дело! — кажется это не трагедией, а нормальным ходом событий; ибо не блаженный тот вертоград стал теперь уже целью, а обрел самодостаточность и самоценность процесс. Творил, творил из себя Веллер Настоящего Писателя — и это ему удалось.
