Двести Журнал - Журнал Двести
2. Назгул пролетел.
3. "Не жждали, горлум-горлум?"
Подборка "Классический сюжет"
1. Возвращение блудного джидая.
2. Премьера оперы "Конан, царь Киммерийский" на сцене Большого Императорского театра.
3. Панночка открывает Вию глаза на гнусную сущность Хомы Брута.
Диптих "Турбосюрреализм"
1. Купание красного квадрата.
2. Отмывание черного квадрата.
Посвящение в альбом
Андрей Балабуха
Рассуждения вокруг "Ы", или Фантаст поневоле
Деяния самые что ни на есть микроскопические могут, если повезет (или — не повезет) обернуться порой последствиями весьма значительными — тезис этот смело можно отнести к числу трюизмов вроде бессмертного высказывания тетушки мистера Финчинга: "По всей Дуврской дороге стоят мильные столбы" или нашего родного: "Волга впадает в Каспийское море". Так что ж с того не зря ведь сотню с лишним лет назад Ницше сетовал: "Человечество ни от чего не пострадало больше, чем от забвения банальных истин!" Избитая истина становится лишь выносливее…
Об одном ленинградском филологе рассказывают — слышать мне довелось несколько раз, от разных людей, но детали в основном совпадали — такую байку. Родился он в достославном Урюпинске (в те поры — еще даже не городе), а когда пришел ему срок получать свой серпастый и молоткастый, шибко грамотная совбарышня в ЗАГСе недрогнувшей рукой вписала ему в соответствующую графу: "ыврей". Пустяк, скажете? Согласен. Ну разве что барышня оказалась прозорливой и за четверть века предвосхитила главный тезис сторонников радикальной реформы русской орфографии: как слышится, так и пишется. Да не о барышне речь. И пошло диковинное это словечко гулять по документам, попав из паспорта в конце концов и в красноармейскую книжку, когда призвали нашего героя, только-только окончившего университет, на фронт. Фронт, окружение, плен… "Коммунисты и евреи — шаг вперед!" Вот тут-то описка и стала судьбоносной. Возмутился инстинкт самосохранения, призвал на помощь врожденный авантюризм, взыграло ретивое — и, тыча перстом в четко обозначенное на страничке "ы", филолог возмутился: "Да что ж это такое! Я вам не какой-нибудь масон пархатый! Я — представитель славного ыврейского народа, обитающего в горных долинах Алтая и хранящего в своих генах чистоту древней арийской расы. Да, под натиском тамерлановых полчищ нам пришлось принять ислам ("Эк, и с этим вывернулся!"), но культуру и кровь мы сохранили!" И что вы думаете — поверили. И должностишку дали: призывать по радио своих ыврейских соотечественников сдаваться и вступать в РОА. Что он и делал на чистейшем ыврейском языке, алфавит, грамматику и фонетику которого сам же и сочинил (филолог, не кто-нибудь!). Правда, крематорий-то он обманул, а вот лесоповал — нет. Получил он в сорок пятом свои десять лет за измену родине, и жалкие аргументы, что, мол, нет в природе никакого ыврейского народа, и языка у него нет, так что только зря засорял он эфир своими обращениями, кои, по сути, были идеологической антифашисткой диверсией, нимало не помогли. И вернулся наш герой к своей любимой филологии только в пятьдесят шестом — хорошо хоть, живой…
В судьбе Михаила Веллера, о котором сегодня речь, роль той совбарышни из ЗАГСа сыграл ленинградский критик, сотрудник отдела прозы журнала "Нева" Самуил Лурье. Было это в 1977 году.
К тому времени Веллер уже года полтора, как ушел на вольные литературные хлеба и вполне профессионально сочинял понемногу, безжалостно и честно ужимая романные замыслы до нескольких страниц, рассказы, которые, естественно, — типовая судьба нашего поколения — никто не печатал. Рассылал он рукописи по всем мыслимым и немыслимым редакциям, откуда они рано или поздно возвращались, прочитанные (а то и не прочитанные) со в меру вежливым отказом — за исключением тех случаев, когда не возвращались вовсе, растворяясь в небытии. Вот тогда-то, прочтя очередные Веллеровы творения, Лурье и посоветовал автору отправиться со своими диковинными рассказами в семинар молодых фантастов, что ведет в Союзе писателей Борис Стругацкий. "Все, что вы пишите, никакая, конечно, не научная фантастика, — заметил Лурье и был глубоко прав, — но больше вам деваться некуда". Вот так и вышло, что в октябре семьдесят седьмого на заседании семинара возник элегантный, поджарый молодой человек с удивительно отточенными рассказами, которые все мы с удовольствием читали и слушали, а потом с азартом обсуждали, более извлекая из этих процессов пользу для себя, нежели даруя Веллеру такое, что ему стоило бы наматывать на символический ус. Понемногу стал он числиться записным фантастом, участвовал в таком качестве во всех региональных и всесоюзных семинарах, благо фантастическое сообщество всегда было у нас более тесным и дружелюбным, нежели остальные цеха, хотя отнюдь в этом кругу не замыкался и сам принадлежности своей к жанру никогда не декларировал. Это сделали за него. Впрочем, он и не слишком сопротивлялся.
В те годы молодому литератору опубликовать свои рассказы было труднее, чем богатому войти в царствие небесное, и потому едва ли не все писательско-читательские отношения складывались в этом собственном, внутреннем, полузамкнутом кругу. Здесь зарождались репутации, формировались оценки, зрели мнения. И одно из них гласило: конечно, кроме фантастики Веллер еще кое-что пишет — так что ж, имеет право, причуда гения. И хотя на деле все обстояло как раз наоборот, маленькая буковка "ы", неосторожно оброненная Лурье, надолго определила всеобщее отношение к Михаилу Веллеру.
II
При всей неисповедимости путей Господних не возьму на себя смелости утверждать, будто Веллер — литератор, как говорится, от Бога. Более того рискуя быть обвиненным в кощунстве и святотатстве, дерзну тем не менее утверждать, что он, на мой взгляд, писатель исключительно собственной милостью; образцовый итог долгого и упорного процесса самосотворения.
Кто в детстве не мечтал "о подвигах, о славе"? Однако у подавляющего большинства эта духовная корь проходит бесследно, и лишь в редчайших случаях осложнения дают о себе знать всю жизнь. У одних — зудом неудовлетворенного тщеславия, понуждающим бравых генералов строчить неудобочитаемые романы, а порнозвезд баллотироваться в парламент; у других — неуклонным стремлением к раз поставленной цели, которое рано или поздно заставляет осознать нехитрую истину, что подлинной ценностью обладает как раз сам процесс, тогда как первоначальная цель — лишь колеблющаяся на дальнем горизонте сознания фата-моргана. Веллер — типический (насколько вообще такое можно сказать о человеке) представитель этих последних.
Он был из читающих детей — что свойственно нашему поколению, познакомившемуся с КВНом (не масляковским шоу, а первым отечественным серийным телевизором — крохотный экранчик за лупоглазой водяной линзой) куда позже, чем с книгой. Однако отношение него к печатному слову оставалось потребительским до двенадцати лет, когда на юного Мишу волею судеб упали первые литературные лавры. Случилось это в Ленинграде, где на полгода осело семейство, постоянно кидаемое по стране непредсказуемыми перемещениями отца-военврача. Учительница в качестве сочинения задала на зимние каникулы написать стихотворение о зиме. Написать стихотворение — ну не школа, а Царскосельский лицей! Не зря, нет, не зря с такой нежностью вспоминает нынче Веллер ту "дивную словесницу" Надежду Александровну Кордобовскую… Не знаю, все ли двести сорок пятиклашек, получивших такое задание, его выполнили. Но из тех, кто справился, лучшим был признан Миша. И зазвучал, запел под сводами черепа трубный глас: "Могу-у-у!" Впрочем, "могу" — еще не значит "хочу".
И лишь годом позже, не в Питере, а в городе Борзя, райцентре Читинской области, лежащем в шестидесяти километрах от стыка монгольской и китайской границ, теперь уже гордый шестиклассник Веллер задал матери сакраментальный вопрос: "Сколько зарабатывает писатель?" — "Ну, трудно сказать… кто как." — "А Шолохов?" — "Не знаю, наверное, много." В этот момент и замаячила в туманной перспективе Достойная Цель. "Могу" соединилось с "хочу". И когда после школы — оконченной уже в Могилеве и, разумеется, с золотой медалью — пришел черед решать, куда дальше, ответ был готов: на филфак Ленинградского университета, на русское отделение: где ж еще можно учиться тому, что связано с писательством и литературой?
Университет был, правда, не только профессиональной стезей, но и путем ухода от армейской службы. Дело тут вовсе не в пацифистских убеждениях Веллера (таковых нет, а к оружию он питает явную слабость и со смаком рассказывает, как еженедельно по пятницам отправляется в Таллинне в ближайший тир, где вволю палит из боевых пистолетов), а также и не в боязни физических трудностей — этого добра ему пришлось нахлебаться вдоволь, причем, как правило, по собственному желанию. Просто он успел, по гарнизонам живучи, оценить все прелести армейской службы и терять на нее три года не испытывал ни малейшего желания. Хоть и представляется жизнь смолоду бесконечной, он ощущал потребность торопиться, чтобы успеть пройти всю дорогу до Достойной Цели.
