Нина Воронель - Моя карта мира
А машина уже ехала к Малой Грузинской, до которой было рукой подать. Меня выпустили у подъезда, настрого наказав из дому не выходить, пока они не разрешат. Целую неделю безвылазно я томилась в чужой квартире под надзором бравых молодцев, стороживших меня в три смены по восемь человек, так что за сутки я обеспечивала рабочие места оперативной группе из 24 человек. В конце концов, соседи подали в домком жалобу, что возле дома толкутся неизвестные, которые загадили все кусты.
3-го июля, в день официального открытия международного семинара, я услышала по БиБиСи, что в квартире проф. Воронеля произошло ограбление со взломом и потому туда не впускают прибывших на семинар зарубежных ученых. Я нашла в телефонной книге номер коммутатора КГБ, и сказала дежурному:
«Моя фамилия – Воронель».
«А-а, здравствуйте!» – радостно отозвался дежурный.
«Немедленно дайте мне того, кто нами занимается!»
И мне без промедления дали моего ангела-хранителя Володю, который в ответ на мои упреки по поводу ограбления со взломом, утешил: «Зачем вам слушать вражеские голоса? Если мы в ваше отсутствие охраняем вашу квартиру, неужели с нею что-нибудь может случиться?»
Когда Воронеля, наконец, выпустили из Серпуховской тюрьмы, где он провел две недели без суда и приговора, мы вернулись домой. Володя и Вадя сдержали слово – они не впустили никого из тех, кто приходил к нам за это время, они арестовывали всех еще на подходе.
В тюрьме с еврейскими активистами обращались неплохо. Немного помучили, не сообщая, насколько задержали, но в конце концов сознались, что на пятнадцать... Тут было намеренно сделана пауза, так что последующее «суток», а не «лет» были встречены всеобщим вздохом облегчения.
Первые несколько дней после несостоявшегося семинара мы прожили почти спокойно - наново привыкая к нормальной жизни. И даже принялись за подготовку следующего номера журнала «Евреи в СССР».
Но через шесть дней после выхода Воронеля из тюрьмы к нам явились с обыском. За время обыска у нас на кухне скопилась толпа зашедших на огонек приятелей, которых не выпускали до конца процедуры. Длилось это удовольствие почти сутки, и на рассвете незваные гости убрались, унося с собой два больших мешка с материалами журнала и черновиками моих пьес. Заодно они прихватили с собой единственный экземпляр статьи Вени Ерофеева «Василий Розанов глазами эксцентрика», которую я долго потом оплакивала, думая, что она исчезла навсегда. Однако через много лет статья возникла из небытия – возможно, не без помощи Вади или кого-то другого из его коллег.
ВЕНЕЦИЯ – НЕАПОЛЬ
Принять участие в Бьеннале ди Венеция 1977-го года меня пригласил член орг-комитета, профессор киноведения Антонин Лим. Увы, коротка человеческая память, и немногие теперь помнят его имя! А было время, когда оно было на устах всего цивилизованного мира – он был одним из авторов знаменитого письма «2000 слов», направленного чешской интеллигенцией своему правительству в разгар чешской весны 1968 года.
Авторам этого письма повезло – их не посадили за решетку и не сослали в Сибирь, их просто вышвырнули из Чехословакии на просторы свободного мира. Что было не так уж трагично, если, отбросив мысль о ностальгии, считать карьеру Антонина Лима удачной – сперва он стал профессором Нью-Йоркского Университета, а потом Лондонского.
Познакомились мы в Нью-Йорке – он пришел на мой спектакль в Интерарт Театре, после спектакля подошел ко мне с комплиментами, мы разговорились и нашли много общих тем. Лим был другом Милана Кундеры и Милоша Формана, так что я попала в хорошую компанию. Мы изредка встречались – то в Лондоне, куда он был приглашен преподавать, то в Париже, где он издавал многоязычный интеллектуальный журнал «Международное слово».
В результате я получила приглашение участвовать в работе Бьеннале ди Венеция сразу в трех секциях – литературной, театральной и киноведческой. Это означало три недели в Венеции на полном довольствии этого самого Бьеннале, о задачах и функциях которого я имела самое смутное представление. В благозвучном названии пригласившей меня организации золотыми буквами сияло для меня волшебное слово «Венеция», а остальное было как бы в тумане.
Могла ли в прошлой жизни я, бедная Золушка из провинции,
чужестранка даже в московских переулках, мечтать о трех неделях полного довольствия в окружении памятников архитектуры, каналов, мостиков, гондол и голубей на площади Святого Марка?
Счастье мое было усилено троекратно тем, что я, пользуясь своим могущественным знакомством, ловко втиснула в список приглашенных своего любимого мужа, Александра Воронеля, и своего любимого режиссера, Славу Чаплина. Оба они были несомненно вполне достойны принять участие в непостижимой для нас всех работе Бьеннале, но без моего настойчивого заступничества их достоинства могли бы остаться незамеченными.
Поскольку жена Славы, моя подруга Лина Чаплина тоже приехала в Венецию вольнослушателем (то есть, за свой счет), мы десять дней бродили вдоль каналов, часами стояли на выгнутых мостиках над ними или пили вкуснейший в мире кофе в маленьких кафе на площади Святого Марка, наслаждаясь мыслью о том, что за тем столиком сиживал Хэммингуэй, а за этим Поль Элюар, а за остальными разные другие великие имена.
Венеция совершенно вскружила нам головы – стоял мягкий средиземноморский ноябрь, обрызганный мелким дождичком, обласканный неярким осенним солнцем. Отчитав заявленные нами доклады, мы изредка заглядывали в залы заседаний Бьеннале, не слишком утруждая себя слушанием докладов своих коллег. Самым интересным было общение в перерывах и за обильными завтраками, обедами и ужинами – ведь в Венецию съехались разбросанные по всем континентам сливки советского диссидентства.
Я не могу сейчас вспомнить, о чем я докладывала на трех секциях – литературы, театра и кино, - наверно, о чем-то в то время интересном и важном, а сегодня уже несущественном. Помню только, что Саша поразил аудиторию научной секции сообщением о заповеднике истинной свободы, царящей на семинарах в Институте теоретической физики. Там не было иерархии, не было преклонения перед авторитетами, там каждый мог смело и нелицеприятно высказать свое мнение о прослушанной научной работе, не боясь наказания и осуждения.
Помню, как в не слишком заполненном зале читал стихи Иосиф Бродский – он тогда еще не получил Нобелевскую премию и не превратился из человека в поэтический символ, поэтому зал был не только наполовину пуст, но вдобавок быстро пустел по ходу чтения. И желая задержать хоть часть присутствующих, Бродский читал с напором и надрывом, не вполне соответствующим его интеллектуально отточенным стихам.
Помню, как мы ввалились в переполненный зал, где было обещано выступление прославленного тогда композитора-авангардиста Валерия Арзуманова, недавно сбежавшего из СССР. Ходили туманные слухи, что он сбежал не столько из-за своего не совпадающего с властями авангардизма, сколько из-за нависающего над ним обвинения в гомосексуализме. Ярко освещенная сцена выглядела странно – там не было ни рояля, ни места для оркестра.
Оказалось, все эти атрибуты неавангардистской музыки были Арзуманову вовсе не нужны. Не успели мы занять чудом оставшиеся свободные места, как из-за кулис к рампе выбежал упитанный человечек небольшого роста, плотно упакованный в полосатый трикотажный костюм, напоминающий мужские купальники двадцатых годов. Он пару раз довольно ловко перекувырнулся через голову и взвыл дурным голосом, как шакал в пустыне. Потом присел на корточки и, шлепая ладонями по полу, заверещал на высоких нотах – в горле у него забулькало, он повалился набок и покатился по сцене, кукарекая и гогоча. Честно сознаюсь, до конца мы эту комедию не досмотрели – ради такой авангардистской музыки не стоило пропускать неповторимое зрелище спускающихся на Венецию сумерек.
Помню, как мы с Александром Галичем долго гуляли по старинным узким улочкам, обсуждая сложности и радости новой для нас обоих эмигрантской жизни. Он очень волновался, как сложится его судьба в новых обстоятельствах, не подозревая, что волноваться ему уже незачем – ведь жить ему оставалось не больше месяца: он умер от таинственного несчастного случая 14 декабря того же года.
Помню, как в обеденный зал ворвались Синявские, и Марья сходу попыталась навести порядок, рассадив всех участников согласно ее, Марьиной, табели о рангах. Но ей это не удалось – строптивые участники не стали ее слушаться, так как уже успели сформировать свои мелкие содружества, основанные на симпатиях и антипатиях, а не на чужой табели о рангах.
В этих весьма приятных забавах три недели пролетели, как один день, и пришло время уезжать домой. Лина Чаплина, вооруженная своим честно оплаченным ею билетом, отбыла накануне в Цюрих, а я с Чаплиным и Воронелем отправилась наутро следующего дня в венецианский аэропорт. Мы помчались туда на роскошном быстроходном катере – день выдался солнечный, и лагуна, отделяющая город от длинной косы, на которой расположен аэропорт, сияла и светилась всеми оттенками голубого серебра.
