Журнал Русская жизнь - Земство (апрель 2008)
Мариенгоф в поэме «Слепые ноги» свеж, оригинален, но многое надуманно, не органично, образы навалены без порядка - это еще не великолепный Мариенгоф; Есенин в «Кобыльих Кораблях» - прекрасен, но питают его идеи Мариенгофа, разработанная им неправильная рифма, умелое обращение с разностопным стихом, умышленно предпринятое тем же Мариенгофом извлечение глагола из предложения:
В раскрытую рану какую
Неверия трепещущие персты? -
пишет Мариенгоф, опуская глагол «вставить» на конце первой строки.
…Русь моя, кто ты? Кто?
Чей черпак в снегов твоих накипь? -
пишет Есенин, тоже опуская - парный существительному «черпак» глагол.
Влияние Мариенгофа столь велико, что первый учитель Есенина - Николай Клюев не выдержал и съязвил:
Не с Коловратовых полей
В твоем венке гелиотропы,-
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином.
Как бы то ни было, слава Есенина разрослась во всенародную любовь, а слава Мариенгофа, напротив, пошла на убыль.
Править русской поэзией Есенин, конечно же, решил один. Лелеемая в годы дружбы и творческого взаимовлияния книга «Эпоха Есенина и Мариенгофа» так и не вышла. А в 23-м году Есенин напишет: «Я ощущаю себя хозяином русской поэзии». Блок умер, Хлебников умер, Гумилев убит, Маяковский поет о пробках в Моссельпроме, Брюсов уже старый, остальные за пределами России, посему хозяевами быть не могут. Есенину это было нужно - стать хозяином. Закваска еще та, константиновская.
В ссоре Есенина и Мариенгофа - в плане событийном - была виновата Катя Есенина, навравшая брату, что пока он был за границей, Мариенгоф зажимал гонорары за совместные с Есениным публикации.
Это, конечно, послужило поводом, причиной же ссоры явилась дальнейшая ненужность Мариенгофа Есенину. Творческий союз был исчерпан. Есенин сам для себя определил: я первый. Но ни стихов Мариенгофа, ни дружбы с ним не забыл.
***
Иллюстрация дружбы поэтов - их заграничная переписка.
Письмо Есенина Шнейдеру, тоже собирающемуся за рубежи: «Передайте мой привет и все чувства любви моей Мариенгофу… когда поедете, захватите с собой все книги мои и Мариенгофа…» И больше никому приветов, и ничьих книг не надо.
Вот письма самому Мариенгофу: «Милый мой, самый близкий, родной и хороший… так мне хочется обратно… к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору…»
Это не поэтическое подельничество, это больше чем творческий союз, это, наверное, любовь.
У них даже любовные имена были друг для друга: «Дура моя-Ягодка!» - обращается Есенин к Мариенгофу с ревнивой и нежной руганью: «Как тебе не стыдно, собаке, - залезть под юбку, - пишет Есенин, когда Мариенгоф женился, - и забыть самого лучшего твоего друга. Дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гу-гу.»
Как забавно требует Есенин писем друга: «Адрес мой, для того, что бы ты не писал: Париж, Ру дэ Помп, 103. Где бы я ни был, твои письма меня не достанут.»
Мариенгоф пишет ему ответы, такие же смешные и нежные. И вот вновь Есенин: «Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался «…» в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой… и т. д. и т. д.»
Ни одной женщине не писал Есенин таких писем.
По возвращении из-за границы Есенин собирался расстаться с Айседорой Дункан и… вновь поселиться с Мариенгофом, купив квартиру. Куда он собирался деть жену Мариенгофа, неизвестно: наверное, туда же, куда и всех своих - с глаз долой. Но…
Уже давно поэты предчувствовали будущую размолвку. Есенин напишет нежнейшее «Прощание с Мариенгофом» - ни одному человеку он не скажет в стихах ничего подобного:
Возлюбленный мой! Дай мне руки-
Я по-иному не привык, -
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.
Прощай, прощай. В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня,
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.
Уже - «был». Еще точней определил предощущение расставания Мариенгоф:
Какая тяжесть!
Тяжесть!
Тяжесть!
Как будто в головы
Разлука наливает медь
Тебе и мне.
О, эти головы!
О, черная и золотая!
В тот вечер ветренное небо
И над тобой,
И надо мной,
Подобно ворону летало.
А вдруг-
По возвращеньи
В твоей руке моя захолодает
И оборвется встречный поцелуй!
Так обрывает на гитаре
Хмельной цыган струну.
После ссоры обидчивого Есенина понесло: и «подлецом» окрестил «милого Толю», и «негодяем». Но такое бывает с долго жившими единым духом и единым хлебом.
Потом они помирились. Встречи уже не будили братскую нежность, но тревожили память: они заглядывали друг другу в глаза - там был отсвет молодости, оголтелого счастья.
В 25-м, последнем в жизни Есенина году, у него все-таки вырвалось затаенное с 19-го года:
Эй вы, сани! А кони, кони!
Видно, черт вас на землю принес!
(Помните, у Мариенгофа: «Эй вы, дьяволы!… Кони! Кони!»)
***
Как ни растрепала их судьба - это был плодоносящий союз: Мариенгоф воспринял глубинную магию Есенина, Есенин - лучшее свое написал именно в имажинистский период, под явным влиянием Мариенгофа.
Грустное для Мариенгофа отличие творческой судьбы поэтов в том, что Есенин остается великим поэтом вне имажинизма, Мариенгоф же - как поэт - с имажинизмом родился и с ним же умер.
Имажинизм - и мозг, и мышцы, и скелет поэзии Мариенгофа; лишенная всего этого, она превратилась в жалкую лепнину.
Великолепный Мариенгоф - это годы творческих поисков (в его случае уместно сказать - изысков) и жизни с Есениным.
В 20-м году Мариенгоф пишет программное:
На каторгу пусть приведет нас дружба,
Закованная в цепи песни.
О день серебряный,
Наполнив века жбан,
За край переплесни.
А 30-го декабря 1925 года заканчивает этот творческий виток стихами памяти друга:
Что мать? Что милая? Что друг?
(Мне совестно ревмя реветь в стихах.)
России плачущие руки
Несут прославленный твой прах.
Между этими датами вмещается расцвет великолепного Мариенгофа. Даже это, выбранное мной в заглавие, определение напоминает название какого-то изысканного цветка.
С 26-го года поэта под такой фамилией уже не существует. Есть прекрасный писатель, известный драматург, оригинальный мемуарист, который пишет иногда что-то в рифму -иногда плохо, иногда очень плохо, иногда детские стихи.
В стихах 22-го года Хлебников будто предугадал судьбы двух своих молодых друзей, написав:
Голгофа Мариенгофа,
Воскресение Есенина.
Последнего ждали страшные предсмертные муки, Мариенгоф же благополучно пережил жуткие тридцатые, однако в истории литературы Есенина ждало возвращение, а Мариенгофа - исчезновенье.
Но достаточно прочесть несколько его строк, чтобы понять, что такая судьба незаслужена:
И числа, и места, и лица перепутал.
А с языка все каплет терпкий вздор.
Мозг дрогнет,
Словно русский хутор,
Затерянный среди лебяжьих крыл.
А ветер крутит,
Крутит,
Крутит,
Вылизывая ледяные плеши,
И с редким гребнем не расчешешь
Сегодня снеговую пыль.
- На Млечный Путь
Сворачивай, ездок,
Других по округу
Дорог нет.
Голос Мариенгофа - ни с кем не сравнимый, мгновенно узнаваемый.
В области рифмы Мариенгоф истинный реформатор. Единичные в русской поэзии - до него - опыты с неправильной рифмой скорее случайны. Мариенгоф довел возможности неправильной рифмы до предела.
Выдающейся работой над рифмой характеризуются уже ранние опыты Мариенгофа. Для примера - поэма «Руки галстуком»:
Обвяжите, скорей обвяжите вкруг шеи
Белые руки галстуком.
А сумерки на воротнички подоконников
Клали подбородки, грязные и обрюзгшие,
И на иконе неба
Луна шевелила золотым ухом.
При невнимательном чтении можно подумать, что это белые стихи, но это не так.
Итак, следите за рукой: первая строка, оканчивающаяся словом «шеи», рифмуется с четвертой, где видим: «обрюзгшие», вторая строка, давшая название поэме - «руки галстуком» достаточно плоско рифмуется с шестой: «золотым ухом». Здесь все понятно: слово в рифмуемой строке повторяется почти побуквенно, но с переносом ударения.
