Марк Галлай - С человеком на борту
Андриян Николаев на вопрос одного из экзаменаторов, что он будет делать при каком-то, не помню уж сейчас точно каком именно, отказе, без малейшего замешательства ответил:
— Прежде всего — сохранять спокойствие.
В этом ответе было все: и действительно разумная рекомендация, пригодная для любой ситуации космического полёта, и, наверное, умелый «экзаменационный» манёвр, дающий некоторое время для раздумий (действительно, через несколько секунд Николаев дал совершенно верный ответ), а главное, в этом ответе был весь Андриян с его невозмутимостью и завидным умением держать свои эмоции в кулаке. Тогда я ещё не знал, как незадолго до прихода в отряд космонавтов он посадил вынужденно на грунт, вне аэродрома, без сколько-нибудь серьёзных повреждений реактивный истребитель, у которого отказал двигатель (кстати, в том что не знал — после стольких разговоров с ребятами об их прошлой лётной работе, — тоже проявился Николаев). Но когда узнал, совсем не удивился.
Философский ответ Андрияна оказался чем-то вроде переломного момента в ходе экзамена. Дальше все пошло как-то спокойнее, легче, я бы сказал даже — веселее. А назавтра шестеро молодых людей — будущих космонавтов — должны были показать уже не то, что они умеют, а что они знают. Устройство ракеты-носителя и космического корабля, динамика их полёта, работа отдельных систем, маршрут и профиль полёта, физиология действия перегрузки на человека — всего не перечислить!
Я сидел за длинным столом экзаменационной комиссии между конструктором К.П. Феоктистовым и физиологом В.И. Яздовским, смотрел на сосредоточенные, порозовевшие лица экзаменуемых, слушал их ответы, но мыслями был уже далеко от просторного светлого зала, в котором все это происходило. И свою подпись под заключением комиссии о том, что все шестеро космонавтов — теперь они уже назывались так — испытания выдержали отлично и, по мнению комиссии, к полёту на корабле «Восток» полностью готовы, свою подпись под этим документом, который когда-нибудь займёт место в музее космонавтики, поставил, думая уже о другом.
Подготовка этих успевших стать по-человечески очень близкими и родными мне людей закончена.
Теперь их ждёт другой экзамен — в космосе…
Глава вторая
КОСМОДРОМ
Космодром…
Сейчас это слово звучит спокойно, прозаично, вполне по-деловому. Космодром многократно описан. Все его сооружения — и монтажно-испытательный корпус (МИК), и рельсовая колея, ползущая по степи к стартовой позиции, и сама стартовая позиция — широко известны по фотографиям, хроникальным, художественным и не очень художественным кинофильмам, телепередачам.
На фоне такого полноводного потока информации места для экзотики вроде бы не остаётся…
Но весной шестьдесят первого года дело обстояло иначе: космодром в то время считался объектом особой секретности. Отправляясь туда в командировку, полагалось даже дома, в семье, не говорить куда едешь. Правда, большинство из старожилов космодрома относилось к этим строгостям довольно трезво. Особенно после того, как появились в мире спутники, снабжённые фотоаппаратурой с такой разрешающей способностью, что скрыть от них невозможно было даже отдельную автомашину, не говоря уж о таком, ни на что другое не похожем, раскинувшемся на десятки километров объекте, как космодром. Элементарный здравый смысл свидетельствовал… Впрочем, чего стоит здравый смысл по сравнению с утверждёнными в инстанциях «положениями»!
Так и существовал космодром, официально овеянный покровом тайны, пока… пока не появился на нем сначала президент Франции де Голль, потом посол США и многие другие знатные визитёры, не говоря уж об иностранных космонавтах и их дублёрах. Как и следовало ожидать, ни малейшего ущерба нашей космонавтике или безопасности страны эти посещения не причинили.
Но все это было позднее. А в начале 1961 года слово «космодром» звучало достаточно таинственно. Особенно для тех, кто, подобно мне, к делам космическим едва начинал приобщаться.
Немудрёно, что собирался я впервые на космодром очень заинтересованно и в настроении, я бы сказал, даже несколько приподнятом.
Космодром представлялся мне… Впрочем, насколько я помню, в сколько-нибудь чётком виде он мне тогда вообще не представлялся, голова была чересчур забита множеством текущих, вполне конкретных дел. Но все же какие-то наполовину подсознательные ассоциации в этой забитой голове плавали, ассоциации с чем-то давно, в юности, прочитанным или виденным в кино, похожим на комплексы фантастических сооружений, вроде генератора солнечной энергии в фильме «Весна».
Во всяком случае, я ожидал увидеть сооружения, которые в репортажах принято называть величественными или марсианскими.
И вот я впервые отправляюсь на космодром. Процедура отлёта, вскоре ставшая по-домашнему привычной, поначалу произвела на меня впечатление прежде всего именно этой своей домашностью, полной непарадностью, будто люди не на таинственный, романтический космодром летят, а в обычную командировку или в отпуск в какие-нибудь давно обжитые Гагру или Сочи.
В назначенный день, точнее — в ночь перед назначенным днём, улетавшие собирались у закрытого в этот час газетного киоска пассажирского зала Внуковского аэропорта. Сейчас этому залу присвоен номер первый, но тогда второй зал ещё только строился, а потому не было и надобности в их нумерации.
Вылет назначался, как правило, на ночное время не случайно. В этом проявлялось характерное для Королева стремление «не терять дня». В самом деле, чтобы добраться из Москвы до космодрома, нашему самолёту требовалось не менее пяти часов лётного времени, около часа уходило на дозаправку бензином в Уральске или Актюбинске, да ещё два часа набегало за счёт разницы в поясном времени Москвы и Казахстана. Вот и получалось, что каждый участник нашего рейса мог работать в Москве до позднего вечера, подремать, что называется, вполглаза в самолёте и появиться к самому началу следующего рабочего дня на космодроме. Не таков был Королев, да и все его коллеги, чтобы оставить столь соблазнительную возможность нереализованной. Правда, в обратном рейсе — с космодрома в Москву — эти два часа разницы в полётном времени портили все дело: как ни рассчитывай, а какая-то часть ночного времени «пропадала впустую». Но тут уже ничего поделать было невозможно, на законы вращения земного шара даже Королев повлиять не мог (о чем, как я подозреваю, немало сожалел).
У газетного киоска собрались человек десять—пятнадцать: Сергей Павлович Королев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Валентин Петрович Глушко, Константин Давыдович Бушуев, Николай Алексеевич Пилюгин, Алексей Михайлович Исаев, Борис Викторович Раушенбах, Семён Ариевич Косберг, Владимир Павлович Бармин…
У литератора, работающего в так называемом художественно-биографическом жанре, здесь, наверное, просто разбежались бы глаза: что ни человек, то по всем статьям достойный герой большой и интересной книги. Но такого литератора поблизости почему-то не оказалось. Да и никто из сидящих по углам или сонно бродящих по пассажирскому залу ночных пассажиров и немногочисленных служащих аэропорта не обращал ни малейшего внимания на нескольких негромко беседующих мужчин среднего возраста и нормального командировочного вида, во всяком случае без каких бы то ни было примет величия в их внешнем облике.
Точно в назначенное время — минута в минуту — к киоску подошёл коренастый седой человек, уважительно, но с достоинством поздоровался с собравшимися и доложил Королеву, что, мол, машина и экипаж готовы, погода не препятствует, разрешение у диспетчера получено, словом, можно лететь. Это был Павел Емельянович Тимашев, старый, опытный лётчик (из тех, кого принято называть «авиационными волками»), человек сложной, переменчивой судьбы. До войны он был пилотом гражданского воздушного флота, в годы войны воевал в авиации дальнего действия, где дослужился до должности командира авиадивизии и звания генерал-майора авиации. Потом возглавлял лётно-испытательную станцию на большом авиационном заводе. Не раз приходилось ему расплачиваться за разного рода прегрешения (преимущественно чужие), так что так называемая лестница служебных перемещений была им хорошо исхожена в обоих направлениях: как вверх, так и вниз. Но что оставалось при нем всегда — это уважение и симпатия коллег — за справедливость, независимость характера, доскональное знание своего дела. В дни, о которых я сейчас рассказываю, Тимашев командовал небольшим лётным подразделением, обслуживавшим КБ Королева.
— Ну что, кажется, все в сборе? — полувопросил-полуконстатировал Королев и, не услышав возражений, резюмировал: — Пошли.
И вся компания, вытянувшись цепочкой, направилась к самолёту. Забравшись в него, все быстро устроились поудобнее в креслах пассажирского «Ил-четырнадцатого» с нескрываемым намерением «добрать» часика два-три, и я сразу после взлёта почувствовал себя уже как бы на пороге космодрома. Восход солнца встретили в воздухе…
