Владимир Казарезов - Самые знаменитые реформаторы России
Можно понять абсолютизацию ставки на рабочий класс, когда речь идет об общественных науках, сфере мировоззренческой. Но уж техника и естественные науки, они-то, казалось бы, должны быть вне идеологии, вне классовых отношений? Ничуть не бывало. Выступает на той же конференции В. Матюхин, который после ритуального обращения к Ленину и критики буржуазных ученых говорит: «…мы должны взять под свое руководство и создать все необходимые предпосылки к тому, чтобы работу ученых в области техники сельского хозяйства направить по марксистско-ленинской линии, в интересах построения крупного социалистического производства… Успешно справиться с задачами социалистического строительства мы можем только при условии, если мы сумеем подчинить марксистско-ленинскому влиянию ученых, занимающихся техникой сельского хозяйства. Это одна из наших основных задач, и мы не можем пройти мимо нее. Если мы сейчас говорим много о чаяновщине и буржуазных теориях в области экономики, то не надо забывать, что в области техники чаяновщина процветает почти на все 100 процентов. В области техники мы не подошли еще к тому, чтобы ученых, занимающихся техникой сельского хозяйства, подчинить марксистскому влиянию. Это имеет огромное значение».
Сталин объявил, что нет такой крепости, которой большевики не смогли бы взять. Не считал он, как видим, неразрешимой и проблему создания новой интеллигенции, причем самой высшей квалификации, в том числе научной, и при этом во всех областях человеческого знания. Я никогда не опускаюсь до обвинения Сталина в невежестве, примитивизме и тем более паранойе. Считаю его человеком выдающимся и потому не могу понять, как это он мог поверить в возможность замены в СССР одной интеллигенции на другую и поставить эту задачу в практическую плоскость.
Это специалистов можно подготовить и быстро, и в большом количестве. Но выучить врача или инженера и воспитать интеллигента — это не одно и то же. Интеллигент и человек с высшим образованием — это не однопонятийные категории.
Интеллигента формирует среда, создающаяся в течение многих поколений. Как дворянина нельзя сделать таковым, вручив ему фамильный герб, так и молодого человека нельзя превратить в интеллигента, продержав пять лет в студенческой аудитории. В семье интеллигентов, где профессия наследуется из поколения в поколение, царит особый дух, атмосфера, аура, которые с детства приобщают к ней ребенка. Сначала информация от родителей к детям передается на чувственном уровне, через случайные образы, реплики, выражения. Сколько нюансов бытового, морально-этического, а затем и профессионального характера, имеющих отношение только к данной группе интеллигенции получает ребенок в семье, а также в обществе, в кругу, в котором семья общается. Это в одинаковой мере относится к семьям инженеров, врачей, агрономов, офицеров и др. Нет смысла говорить о том, что сын художника, с малых лет наблюдая за действиями отца у мольберта и задавая бесконечные «почему», значительно раньше усвоит таинства творчества, чем тридцатилетний молодой человек, решивший приобщиться к изобразительному искусству в любительской студии или кружке при заводском клубе. То же самое скрипач, пианист и так далее. И вот в одночасье семьи и круги интеллигентов, воспроизводящие себе подобных, были уничтожены. Нужно было начинать практически с нуля. Массовый приток в интеллигенцию «из народа» взамен уничтоженной и выгнанной резко опустил ее средний уровень, упростил критерии, при наличии которых интеллигент считался таковым. Произошла деинтеллигентизация общества, страны при резком росте образовательного уровня. Представляется, что в первые десятилетия послеоктябрьской истории нам еще удалось держаться на более или менее среднем мировом уровне, благодаря ранее набранной инерции. По мере ухода из жизни поколений, еще владевших предшествующим вековым опытом, с выходом на сцену новых, не отягощенных грузом традиционных ценностей, мы более активно пошли к тому концу, к которому пришли.
Пока мы говорили преимущественно об интеллигенции, занятой в различных сферах народного хозяйства и оказывающей воздействие на сознание людей, участвуя в совместном производственном процессе. Теперь коротко о творческой интеллигенции, занятой в литературе, искусстве, кинематографии и т.д. Сталин уделял исключительно большое внимание всему этому, заботясь об идеологической выдержанности произведений искусства. Он прочитывал все сколько-нибудь значительные новые книги, лично давал разрешение на выход на экраны каждого кинофильма, утверждал архитектурные проекты, по крайней мере в Москве, посещал премьерные спектакли в театрах. То есть держал руку на пульсе творческой жизни страны, вмешиваясь, когда считал нужным.
Головы неугодных мастеров искусства полетели в массовом количестве во второй половине 1930-х гг., когда Сталин стал уже великим, гением и отцом всех народов. А накануне этих зловещих 1930-х он еще вполне терпимо относится к интеллигенции, даже той ее части, на которой лежит печать идеологической ущербности. Она еще не стоит перед вождем по стойке «смирно». Сталин позволяет себе порассуждать о допустимости постановки в театрах пьес сомнительного идейного содержания, в том числе Булгакова.
В письме Билль-Белоцерковскому он говорит: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже „Дни Турбиных“ — рыба. Конечно, очень легко „критиковать“ и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес советского характера. А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы».
Здесь обращает на себя внимание готовность допустить соревнование пьес «своих» с несвоими, пока имеет место безрыбье на литературном горизонте и отказ от запрета, на который Сталина подталкивают.
В 1946 году выходит Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Оно отражает совсем иную ситуацию в стране. Наступление эры полного подчинения духовной жизни общества единому началу. Тональность постановления — военно-административная, приказная: «…всякая проповедь безыдейности, аполитичности, „искусства для искусства“ чужда Советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах.
…Принять меры к безусловному устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостатков журнала, выправить линию журнала… прекратив доступ в журнал произведений Зощенко и Ахматовой и им подобным.
…Утвердить главным редактором журнала „Звезда“ т. Еголина А.М. с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б)».
Сталин оставался верным себе, как системный человек. Дрессировку, укрощение строптивых мастеров творчества он вел последовательно, закрепляя свои позиции, не давая ни одного шанса для появления даже намека на чуждую идеологию. Особенно богатыми в этом смысле оказались послевоенные годы. Зря многие историки, особенно периода Горбачевской перестройки, обвиняют его в серости, а то и в невежестве, незнании истории.
Историю Сталин знал, как нашу отечественную, так и мировую. Знал и о том, что после заграничного похода русской армии в 1813 г., окончившегося разгромом Наполеона, в Россию была принесена зараза вольнодумства, закончившаяся выступлением декабристов. Миллионы советских солдат после победы над Германией тоже несли в свои убогие избы и бараки информацию о жизни в богатой, ухоженной Европе. Она, эта информация, противоречила официальной пропаганде и могла спровоцировать выступления похлеще декабристского. Нужно было все средства воздействия на людей целиком и полностью подчинить своей воле.
Вслед за постановлением о журналах (14 августа 1946 г.) последовали другие: «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (26 августа 1946 г.); «О кинофильме „Большая жизнь“» (4 сентября 1946 г.); «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели». В этих и других постановлениях композиторы (Прокофьев, Шостакович, Мясковский, Шебалин) обвинялись в упадничестве и формализме, субъективизме, конструктивизме, индивидуализме, противопоставлении себя русской реалистической музыке. Кинорежиссеры Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев и Трауберг — в незнании отечественной истории.
Любопытен и к нашей книге имеет особое отношение пассаж из постановления «О кинофильме „Большая жизнь“», касающийся фильма об Иване Грозном: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма „Иван Грозный“ обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов…» И поделом досталось режиссеру, так как Сталин в известном смысле «делал» себя с Ивана Грозного. Осудить репрессии этого самодержца и его опричников значило бросить тень на Сталина с его карательными службами.
