Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #9
готовились в России власть имущие мистики той поры и чьего прихода под именем Господа ждали, уточнять не нам. По всем православным канонам, Господь через делание данных Им заповедей призывает человечество на небо. Но "Дух тьмы обещает устройство рая на земле". Иными словами, царствование Александра I к 1812 году привело уже к частичному перерождению официального русского православия едва ли не в прямую его противоположность - на уровне российской знати, на уровне правящей российской верхушки, на уровне, отчасти, новоправославного, послереформенного, духовенства.
Именно потому, на том историческом фоне, не столь уж удивительны свободные духовные искания графа Льва Толстого. Они - типичны для века. Тревожное искание правды в хаосе всевозможных учений, апокалиптические предреволюционные предчувствия - вот что характеризует этот век страшнейшего уклонения России от своего старого, византийского, пути. И общий духовный модный разнос не под силу преодолеть однокрылой новоправославной церкви, так и не устранившей основных противоречий между собой и церковью прежней, народной, отсечённой от центра и сохранившей себя дорасколь-но - то есть старообрядческой. Впрочем, и новообрядчество не однородно: на свой страх и риск некоторые тихие священники-троеперстники потихоньку возвращаются к служению по старым, не исправленным реформою, книгам, и даже кое-где, подальше от начальства, совершают в своих церковках ход по солнцу…
Но люди, наиболее преданные крепкому старорусскому радонежскому православию, исторгнутые из властных структур, то есть - отлучённые от какого бы то ни было управления страной уже на века, проклятые двумя Соборами, сколько их было? Как долго и каким количеством людей хранила Россия старое византийское православие? Всячески уклоняющиеся от того, чтобы "быть записанными", уцелевшие старообрядцы даже по официальной переписи уже конца XIX века составляют… более четверти населения России. По мнению отдельных историков того времени, их, отринутых от центра в гиблые места, в Сибирь, на Север, в Поволжье - "без сомнения - более половины". Но лучше всего количественное соотношение двоеперстников и троеперстни-ков отражает такой исторический факт. При разрыве бомбы в 1881 году был смертельно ранен не только Александр II, но убит и казак Александр Малеичев, телохранитель царя. Перед похоронами казака неожиданно выяснилось, что он - старообрядец. Начальство разрешило старообрядцам похоронить своего единоверца. Каково же было удивление властей, обнаруживших при погребении убитого телохранителя, что из 70 человек "собственного его величества взвода" старообрядцами оказалось… 50 человек.
При тяжелейшем кризисе, поразившем новоправославную официальную церковь Центра, во многом потерявшую связь с народной Россией, нет ничего удивительного, что мыслящий писатель Лев Толстой не чувствует под собою крепкой почвы русского православия. В конце 50-х годов говорят о толстовском "выходе из культуры", об его "опрощении". Тогда Толстой уходит из большого цивилизованного прозападного мира в Ясную Поляну с большим недоверием к политике официальной, центральной церкви. В поиске истины он обращается к народу. Он стремится понять его волю. И "противодействие народа нашему образованию" он истолковывает как суд народа над бесполезной, не верной тогдашней культурой России. Собственно, то же самое делает и его герой в "Войне и мире" - "вольный каменщик" Пьер Безухов: он "выходит из культуры" и "опрощается".
Увы, граф Толстой не останавливается на этом. Его недоверие к культуре перешагивает через недоверие к официальной церкви - и выливается в недоверие к Евангелию. Это недоверие тем более объяснимо, что религиозно разболтанный век успел привить свои вкусы ещё юному графу - "Руссо был моим учителем с 15-летнего возраста". Известно, что в молодости граф носил на груди портрет Руссо вместо креста. Протоиерей Георгий Флоровский отмечает: "Не случайно Толстой занимался Александровской эпохой, с ней во многом он чувствовал заодно". Та же вольность, сообщённая всему веку Александровской эпохой, позволяет Л. Н. Толстому вовсе не оттачивать своё мировоззрение относительно Евангелия, но Евангелие примерять к собственным ощущениям и понятиям и очень многое из него не принимать как "устаревшее".
В "Диалектике" Павла Флоренского можно найти такое деление. Философским отец Павел называет мироощущение Шекспира ("Есть многое на
свете, друг мой Горацио, что и не снилось мудрецам"), Достоевского ("Всё - тайна"). Научным - мироощущение Толстого, приводя в пример следующий разговор. М. А. Новосёлов: "Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?" Л. Н. Толстой: "Ничего такого, друг Михаил, нет". "Прежде всего надо верить в разум, - считает писатель, - а потом отбирать из писаний (…) всё, что согласно с разумом, и откидывать всё, что несогласно с ним".
В Дневнике 1860 года у Л. Н. Толстого появляется запись: "Пришла мне мысль написать материалистическое Евангелие, жизнь Христа-материалиста…" Ещё раньше (1855 г.) он записывает в Дневнике свою мысль об основании "новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле". Вот она, идея построения рая на земле, под которой жила Александровская эпоха. Идея, приведшая затем, в XX веке, к попытке построения "коммунистического рая" по рецепту Троцкого - лагерного коммунизма.
Но и здесь не всё так уж просто, если мы остановим своё внимание на том, что материалистическое - не всегда есть атеистическое. Посмотрим на науку той поры. В 1850 году век потрясло открытие Второго закона термодинамики (Кельвин - Клаузиус). И мыслители тут же принялись развивать энтропийную философию века - всё рождённое и созданное на земле подлежит разрушению, поскольку движется в нашем мире в одну временную сторону - в равновероятное соединение со средой. Любые реакции - химические, психические, физические - теряют неизбежно часть тепловой энергии, а значит, всё реагируемое истощается, а энтропия - то есть разрушение - возрастает.
Но в прямо противоположную по времени сторону может двигаться память, да и само христианство, как устремлённое движение к земной жизни Христа и к Его крестному подвигу, есть движение, обратное энтропии, то есть - обратное разрушению, старению, самоуничтожению и соединению со средой. Сбережение себя от злых поступков - от траты собственной энергии на разрушение, на убыстрение энтропии - вполне материально приводит человека к такой физической смерти, которая сублимирует добрые поступки в антиэнтропийное состояние, то есть в состояние вечной жизни. Иными словами - к воскресению. Антиэнтропийная модель вроде бы давала возможность материалистического, а точнее - научного, обоснования христианства. Она развивается, впрочем, и в XX веке - тем же Тейяром де Шарденом, создавшим труды по ноосфере (концепция антиэнтропийного развития мира). И если последствия этого нашумевшего открытия века у Тургенева отразились в том, что его герой сначала беспрестанно режет лягушек, а потом, умирая сам, просит Одинцову "задуть умирающую лампаду", то мысль Толстого пошла, конечно же, значительно дальше в силу эпической, глобальной способности мышления. Она вовсе не остановилась на паровом механизме, перемалывающем плотскую запретную любовь, то есть Каренину, на стальных рельсах прогресса. Механизм как железный санитар современности не мог уж особо нравиться самому автору. И запрещённый искус - переосмыслить жизнь Христа в свете новых представлений - был легко спровоцирован веком, плохо защищённым тою официальной церковью, давно не справляющейся с бурными потоками всяческого вольнодумства. Так что всё было - в духе времени, хотя Толстому, возможно, казалось, что - вопреки…
Сокровенной же жизни Льва Толстого, - уже в период его отгороженности от мира, от писания, от страстей плотских, от курения и так далее, - со всею достоверностью никто знать не может. Мы лишь имеем возможность констатировать, что последнее время его жизни было временем приближения к суровому аскетизму, характерному разве что для ранних христиан. Чего стоит уж одно его замечание о духоборах (это, кстати, о мире ценностей Запада - ценностей материального преуспеяния, и о ценностях восточного православия в его византийском понимании): ".по мере повышения материального благосостояния начинает понижаться или по крайней мере останавливаться в общине рост религиозно-нравственного сознания. То же было и с духоборами, поселёнными на Кавказе: богатея, они стали ослабевать в исполнении нравственных требований своего закона."
Не соглашаясь с Л. Н. Толстым по принципиальным вопросам, православные философы тем не менее признают: сила Л. Н. Толстого - "в его обличительной откровенности, в его моральной тревоге. У него услышали призыв к покаянию, точно некий набат совести", отмечая, правда, при этом, что он "не умеет объяснить происхождение этой жизненной нечистоты и неправды. Он точно не замечает всей радикальности эмпирического зла" (Г. Флоровский).
