Любовь Овсянникова - Медитации хазарки
По воскресеньям, накормленная и накупанная мамой, она опять ехала в город, на учебу. При этом ее дом не заканчивался непосредственно за родительским порогом, а продолжался до вокзала, не покидал ее и в электричке «Загорье — Бияр», в которую она садилась. Тут она еще оставалась прежней девочкой из сельских окраин, веселой и раскованной, непосредственной и говорливой. Но едва в Бияре пересаживалась, чтобы ехать в Синявино, как все переворачивалось кувырком — она менялась, становилась старше, замыкалась, прекращала улыбаться и щебетать о пустяках, словно попадала в чужую обитель, в общество к строгим людям, где все — другое, все не так.
Такие метаморфозы происходили не только с ней, а со всеми студентами и учащимися техникумов, она это видела, встречаясь с ними в поездках, — на рубежах Бияра даже их язык становился другим: исчезали местные говорки, диалекты и появлялась правильная литературная речь.
И опять по субботам этим юным племенем совершался обратный поход, они спешили домой, к родителям, и все повторялось, только в обратном порядке: до Бияра они несли на себе печать города, Синявино, а за Бияром сбрасывали ее и проникались духом сельских просторов, вольности, истинности. Буквально на глазах бывшие сельские детишки обретали почву под ногами, возвращали себе чувство хозяина, уверенность в своем праве на обитание здесь, на владение этим местом. «Здесь все мое, и я отсюда родом» — казалось, пели их души и наполнялись силой.
Но что было делать Цветовой в родном селе после окончания школы? Она помнила последний урок математики…
Этот предмет у них вела жена классного руководителя, пришедшего к ним в старших классах. Будучи молодчиной во всех отношениях и зная о косноязычии мужа, а также желая помочь ребятам, она иногда проводила с ними воспитательные беседы, отрывая для этого по несколько минут от урока. Вот и эту последнюю встречу в классе посвятила не своему предмету, а полагающемуся напутствию. Тем более что претензий по оценкам, выставленным за год, не было, все согласились с ними, когда она их зачитала.
— А теперь я хотела бы порассуждать, кому и как следует строить свою жизнь дальше, — сказала она. — Ведь я хорошо знаю ваши характеры и способности, к тому же прекрасно к вам отношусь. Из этого следует, что мое мнение является взвешенным и максимально объективным. Оно не будет лишним. Согласны?
— Да! — хором закричали выпускники.
И она, взяв список, прошлась по нему, указывая каждому, на каком поприще он мог бы себя наилучшим образом проявить и чего достичь. Всех назвала, а Дашу пропустила.
— А я? — разочарованно спросила та.
— А ты езжай в университет, — сказала учительница математики. — Факультет выбирай сама, я не знаю, что тебе предложить, ты одинаково ко всему способна.
Это было сказано почти холодно, почти со скрытой за равнодушием завистью, почти со спокойным злорадством, что такая вот умница не имеет ярко выраженной одаренности.
Вечером Даша рассказала родителям об этой воспитательной беседе, не сумев скрыть досады, что не получила от учительницы той доли внимания, какое оказывалось остальным ученикам.
— Есть дети, склонности которых видны сызмалу, — успокоил ее отец, — что-то им дается легко, а остальное трудно. У более сообразительных трудности появляются со временем, при изучении школьных предметов — в ранних классах или в старших. Это как прыгать в высоту — кто какую способен взять. Не то у тебя. Возможно, что и дальше, при более глубоком изучении наук, тебе будет все даваться легко и лично твоя планка обозначится после окончания вуза.
— И куда мне идти?
— Думай, выбирай, — сказал отец, — тебе действительно все доступно.
Конечно, Даша уехала из села, стала студенткой. Но каждый раз, возвращаясь домой, преодолевала рубеж Бияра с ощущением его мистичности.
В чем же она заключалась, — думала теперь Цветова, — неужели только в том, что в этом месте, словно условный рефлекс, срабатывал некий внутренний автомат, переключающий тумблерочки между позициями «город, село» и психологически настраивающий ее на соответствующий лад? Видимо, да. И все? Пожалуй, все. А флер необъяснимости возникал от ощущения необходимости таких превращений, но непонимания того, из чего и как они зарождаются.
Вот и сейчас с ней происходило подобное, только не в красочных и сияющих ощущениях юности, а серое и поблекшее от времени, затканное мглой грусти. Так знойные миражи скрывают за своими занавесями далекие горизонты. Глаза искали прежние лица, алкали хотя бы одно знакомое углядеть в этой массе. И не находили. Даже мелодика речи тех, кто окружил ее, стала другой — хмурая малообразованная толпа, словно охваченная поветрием, произносила фразы с нехарактерными для родного языка придыханиями и завываниями. Да и риторика стала чужой. Вместо задушевного «Ну как поживаешь?» тут и там, где встречались знакомые, слышалось: «С тобой все в порядке?».
Цветова сокрушенно вздохнула и разочарованно отвернулась к окну.
Бияр обреченно уходил с обзора, словно таял, уступая место безликому пригороду, и переставал ощущаться. Мысли неслись и неслись, опережая движение поезда, и уже барражировали над Славском, над тем, каким он был без малого полстолетия назад…
Вряд ли в том был знак, но нависшее над поездом хмурое небо вдруг ожило, беззвучно озарилось пламенем, отчего даже показалось, что слившиеся в единый массив тучи слегка колыхнулись и заворочались. Но нет, это по ним, извиваясь и ветвясь, прошмыгнули шустрые огненные змеи, устремляющиеся к земле, бессмысленно и бесцельно торопящиеся утонуть в тверди. И в воздухе запахло озоном, а вслед за этим по стеклам ударили первые капли дождя.
Только после этого Цветову оставило напряжение, и она с облегчением откинулась на спинку сидения, прикрыв глаза от удовольствия, — как скучает она, заточенная в каменной ловушке города, по запахам намокающего от летних ливней грунта, воскресающих от влаги трав, отмытых от пыли деревьев с их темнеющей и разбухающей корой! И с новой попыткой обвела взглядом присутствующих в купе, надеясь зажечь в себе приязнь к ним, хотя бы позавидовать им как счастливчикам, живущим на распахнутых просторах, видящим настоящие горизонты — открытые, не загроможденные строениями. На миг это удалось, тотчас подумалось, что все равно у них простые и открытые лица, какие она еще с детства хорошо понимает.
Впрочем, старик, сидящий напротив и тыкающийся ногами в ее обувь, явно не был молод, как и не был похож на здешнего жителя, хотя и не сказать — чем именно отличался. Подтянув ноги под лавку, чтобы не мешать столько пожилому мужчине наслаждаться вольностью позы, Цветова пристальнее вгляделась в него: видно, росту он был не высокого, чуть более полный, чем следовало, круглолицый, немного бледный, руки натружены. На всем облике его лежала патина усталости — то ли от лет, то ли от болезни — и озабоченность, какая-то последняя отчаянная устремленность, читающаяся в плотно сжатых губах, сдвинутых и нахмуренных бровях, в складках лба, в морщинках вокруг рта. Однако эти приметы его состояния не сочетались с живыми глазами, в редких скуповатых взглядах изучающими все окрест и свидетельствующими об умении быстро схватывать и понимать обстановку.
Нет, вряд ли он тут свой, настороженный какой-то… И куда можно ехать в таком преклонном возрасте без сопровождающих? Цветова заерзалась на сидении, вспомнив отца, который до последней возможности, уже будучи очень больным, сам ездил по докторам… Прикинув возраст старика, она решила, что он не моложе ее отца — тогдашнего.
Все эти наблюдения и размышления промелькнули в доли секунды. Поезд еще не вышел из города и не успел разогнаться, чтобы ритмично застучать колесами по рельсовым стыкам. За окном реальность этого мира продолжала мягко и беззвучно уплывать прочь в иные пространства, уходить из сущего мгновения и с печальной обреченностью прощаться-прощаться со зрителями, разворачивая перед ними свои последние огороды да овины.
От дождя, в пыль разбивающего капли воды о предметы или даже просто о тугие волны ветра, вихрящегося вокруг поезда, в воздухе возник туманец, прозрачный, как нейлоновая кисея. Он навис над далями, надо всем, с чем приходилось расставаться в этот миг. И это добавляло драме, живущей в любых воспоминаниях, притягательности и ностальгии, флера непознанного вовремя, ушмыгнувшего секрета, казалось, что в прошлом не все было замечено и раскрыто, что в нем надо немало разбираться, дабы понять, наконец, все-все прорицания, посылаемые человеку в течение жизни.
Даже страшно стало — как же можно было прожить такие прекрасные дни и ночи, такие цветения и снегопады, такие события и встречи и не понять их таинственного значения? Как можно было не заметить тысячи мельчайших подсказок, выглядывающих из-за совпадений, как можно было не расслышать красноречивые интонации наитий, возникающих попутно наблюдениям — пусть и поверхностным? Авось там, в прошлом, что-то есть, что-то скрыто такое… непостижимое и важное, ошеломляющая разгадка темпоральности бытия? У нее дух перехватило от страха, что она могла оставить свое прошлое как оно есть, без внимания, без переработки, поступить с ним не по-хозяйски. Это все равно что собрать урожай и бросить на произвол судьбы, не довести его до ума…
