Газета День Литературы - Газета День Литературы # 138 (2008 2)
Вот этим высшим офицерам, вызывающим у Проханова сильнейшую неприязнь, и противопоставлен в романе капитан Кудрявцев. Он как будто "списан" с психологического типа русского офицера Кавказского корпуса 30–40-х годов прошлого века, органически сочетавшего в себе, по словам Я.Гордина, "романтика, рыцаря долга и имперской идеи с преобладающим типом солдатского сознания, который можно определить как тип служивого стоицизма". Он постепенно приходит к постижению той "скрытой теплоты патриотизма" (Л.Толстой), которой наделены обыкновенные российские солдаты, неожиданно оказавшиеся под его началом. Чёткая ориентация на толстовский идеал офицера становится у современного автора едва ли не основополагающей: это тот, кто находится на примерно равном уровне с солдатами, тот, кто герой в душе, а не во внешности, тот, кто служит, а не выслуживается. Справедливости ради отмечу, что и Кудрявцев, как все прочие персонажи, после получения приказа о начале операции делается по-особому оживлённым и озабоченным, очень напоминая в этот момент тех же толстовских честолюбцев, о которых уже шла речь. "Его душа, ум и воля обретали осмысленную близкую цель. Ради этой цели он терпел лишения, занимался рутинной работой, трясся по жидким дорогам, ударяясь грудью о кромку стального люка, чертыхался, когда глох двигатель и приходилось брать застрявшую машину за трос. Впереди ожидал его город, огромный, живой, населённый множеством неведомых жизней, часть которых страшилась и не желала его появления, а другая нетерпеливо ждала. Он войдёт в этот разворошенный, взбудораженный город, распавшийся на враждующие куски. Стянет его воедино железными скрепами. Восстановит мир и порядок. Город сулил непредсказуемое, желанное будущее, в котором он проявит свою отвагу, удачливость, героизм". Действительно, в эти мгновения Кудрявцев еще очень похож на офицера Бутлера из "Хаджи-Мурата", испытывающего перед набегом "бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому".
Кудрявцев, ещё раз повторю, претерпевает в романе существенную эволюцию, которая на сюжетном уровне разбита на несколько этапов. На первом он расценивает себя и свои предстоящие действия как полностью сообразующиеся с духом и буквой присяги, данной им государству. На втором этапе, став свидетелем гибели бригады, он находится в довольно продолжительном шоке. На третьем Кудрявцев испытывает мучительное изумление, уже не связанное со страхом за собственную жизнь, и пытается понять, что же случилось и откуда пришло несчастье. Как раньше нередко делала "военная" проза, Проханов оставляет своего героя на некоторое время в одиночестве с вызывающими острую душевную боль вопросами, на которые он не может найти ответов. Педалируемая автором чистота сознания героя, весьма напоминающая инфантильность из-за неумения объяснить происходящее, делает не совсем естественным переход к следующему этапу. Ибо здесь к нему возвращается пусть маленькая, но всё же командирская роль, требующая осмысленного и ответственного поведения, и он начинает свою, локальную и персональную, войну с чеченцами. Глубоко личностный оттенок она приобретает благодаря тому обстоятельству, что дом, в котором российские военные держат оборону, находится на территории, контролируемой семьёй того самого Исмаила, в доме которого была устроена очень похожая на архетипическую модель "пир — побоище" коварная ловушка. Война между чеченцами и россиянами из-за этого совершенно естественно трансформируется в своеобразную дуэль двух сильных людей, которую следует считать кульминацией романа. Противная сторона теряет в ней своего лидера и вдохновителя, а сам Кудрявцев оказывается победителем в том толстовском смысле, когда Лев Николаевич описывал, чем была для русского солдата битва на оставленном им Бородинском поле.
Как бы ни относилась к Проханову критика (её оценки в данном случае не имеют принципиального значения), несомненно одно: он относится к числу тех немногих работающих ныне в русской литературе прозаиков, которые пытаются найти формы сближения эмоциональной образности своих произведений с их идейно-нравственной устремлённостью. Более того, он не только ведёт нравственный поиск, но твёрдо знает, чего он ищет, не только задаётся вопросами человеческого бытия, но и, пусть по-своему, убеждённо отвечает на них.
… "Чеченский блюз" завершается апофеозом Слова — молитвой бесхитростного русского батюшки, просящего у Архангела спасения сыну-воину и России — "любимой и ненаглядной, которая бесконечна, благодатна, хранима молитвами всех святых и заступников, и ангелов, и Царицы Небесной, и каждого, допущенного в ней родиться на великие радости и великие испытания".
Александр Проханов. ВОДОСВЯТ
Oтрывок из романа “Холм”
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Рядом, через поле, невидимое, находилось Труворово городище, у подножья которого разлилось Городищенское озеро и били из горы Словенские ключи. Туда, пробираясь по озёрам и речкам, в заповедные языческие времена причалил свой чёлн Трувор, брат князя Рюрика. Сел на княжение в Изборске, положив начало Киевско-Новгородской империи русских. Оттуда, из-под горы, орошённой священными ключами, надлежало взять первую горсть земли. Коробейников поклонился кургану и направился к машине исполнять предназначение.
Открыл багажник. При свете лампочки развернул бабушкину скатерть с синей вышивкой, кустистой бахромой и фамильными вензелями, помнящую бесчисленные семейные застолья и чаепития. На полотнище, как на плащанице, прозрачными, словно водяными знаками были оттиснуты лики многолюдной родни, часть которой он помнил с детства, а другую знал по фамильным преданиям. Достал складной нож со множеством лезвий, отвёрток и пилок, добытый в Анголе, на складе трофейного оружия. Примерился и рассёк скатерть на шестнадцать лоскутьев, по числу земель, которые ему предстояло собрать. Один лоскут спрятал у себя на груди, другие бережно отложил прозапас.
Сел за руль. Машина послушно завелась. Он покатил по ночной дороге в сторону Изборска, пробираясь к ключам. Городок спал, выпуская ему навстречу зеленоглазых кошек. Почти невидимые сквозь купы деревьев, проплыли крепостные стены и башни. В белёсых лучах возник и канул каменный крест часовни. Машина выкатила на окраину и остановилась на откосе. Он выключил фары, вышел из салона. Кругом было влажно, беззвёздно, всё погрузилось в туман. Близкое озеро источало холодные испарения, которые плыли на окрестные луговины, заволакивали кладбище, огороды, сбегавшие вниз тропинки. Ключи, невидимые, были где-то рядом, под горой. Вдыхая холодный туман, он пошёл наугад по тропе.
И вскоре оказался на каменистом спуске с железным поручнем. Касаясь влажного, кисло пахнущего железа, вслепую стал спускаться. Была ватная туманная тьма. Под ногами похрустывал щебень. По щекам мягко ударила ветка, словно сделала моментальный слепок лица. Под ногами бесшумно, размыто мелькнуло лёгкое существо, то ли зверёк, то ли птица, — умчалось, докладывая кому-то о его появлении. Пахло мокрыми камнями и сочными благоухающими растениями. Окружавшая тьма была живой, слушала множеством чутких ушей, взирала множеством глаз. Волны тумана ощупывали его лицо, зыбко тянулись под рубаху, словно обыскивали, перед тем как пустить в заповедное, запретное царство.
Услышал едва различимый звук, мягкий рокот, шелестящий звон. То гремели невидимые, летящие из горы водопады. Он различал удары воды о камни, переливы выдавливаемых из горы струй, всплески ударявшихся друг о друга потоков, ровный гром ручья, который затихал, сливаясь с невидимым озером. Музыка ключей, распадавшаяся на множество звучаний, была речью, с которой обращались к нему камни, травы, притихшие в зарослях птицы, дремлющие в глубинах озера рыбы. Его дыхание, сердцебиение, неясные переживания и чувства входили в таинственную гармонию с волшебным местом, словно духи воды и земли принимали его, вели под руки, совлекали покровы, оставляя нагим, каким родила мать. Покрывали его тело завораживающими прикосновениями и поцелуями. Он забывал своё прежнее житие, место, из которого явился, свой жизненный путь. Превращался в язычника, вернувшегося к волшебным ключам. В волхва, пришедшего поклониться духам природы.
Стоял у ключей в тумане. Его ночное зрение не могло одолеть плотную мглу, в которой тонул блеск звёзд, гасли отсветы ночного неба. Лишь слух угадывал множество бьющих из горы потоков, льющихся с разных высот водопадов. Словно слепец, наощупь, вытянув руки, пошёл. Внезапно кто-то холодный и быстрый схватил его пальцы. Это была водяная струя. Другая упала на ногу, вымочив брюки. Третья твёрдо плеснула в грудь. Он коснулся рукой камня, ощутив бурлящую, вылетавшую наружу воду. Показалось, что камень сжал руку, потянул к себе. Гора готова была расступиться, взять в свою глубину, поместить в подземное царство, где рожались воды, обитали духи, билось сокровенное сердце горы. Это не испугало его. Было сладко чувствовать своё единство с горой, с водопадом, с мокрой веткой, с туманным настоем из цветов, рыбьей молоки, невидимых звёзд.
