Морис Ренар - Всемирный следопыт, 1926 № 08
В этот день к вечеру совершилось долгожданное событие: мчась на всех парусах, увидали впереди землю, то-есть первые голые скалы, торчавшие из снега. Вскоре налетели и на первую трещину, и едва успели остановить сани у ее края. Убавили паруса. Нансен оставил сани и пошел на лыжах один вперед выбирать дорогу, а за ним, уже с большей осторожностью, следовали прочие.
На следующий день показалось множество горных вершин и начался трудный, крутой и полный опасностей спуск. Приходилось оставлять часть каравана с багажем в ожидании, а сам Нансен, с одним или двумя товарищами, ходил на разведку, выбирая, где пробраться через лабиринт провалов и непроходимых скал. Раз на такой разведке Нансен провалился в трещину и повис на локтях и на лыжной палке. Свердруп ушел вперед и не видал беды, так что пришлось с большими усилиями выкарабкиваться самому.
Несмотря на все поиски пути, удобной дороги не находили. Часто нужно было втаскивать сани на крутые глыбы льда, а затем спускать их почти на весу с другой стороны. Наконец 24 сентября вышли из области льдов и сошли к озеру, у нижней оконечности ледника. От радости члены экспедиции прыгали, как дети, когда почувствовали под ногами камни и увидали траву и мох.
29 сентября пустились в море на удивительном суденышке, из брезента и ивовых ветвей.Теперь предстояла последняя, тоже нелегкая часть пути. Экспедиция не имела в своем распоряжении способов добраться до человеческого жилья в полном составе, поэтому нужно было разделиться. Двое, Нансен и Свердруп, должны были как можно скорее достигнуть моря, построить лодку и плыть на ней в ближайшее датское поселение, чтобы оттуда прислать большую лодку за остальными и за багажом.
XII. Парусиновая лодка.
Захватив с собою самое необходимое, состав экспедиции направился к морю, оставив сани на месте. Шли несколько дней, ночевали на траве и варили кушанье на костре из вереска. По дороге видели множество следов северных оленей; раз убили зайца, лакомились черникой. Ветлы и ольха были в рост человека: на них рассчитывал Свердруп для постройки лодки. 26-го увидали с вершины горы море, а 27-го приступили к постройке лодки. Четыре товарища, оставив груз продовольствия, ушли назад к багажу, в горы, чтобы постепенно перенести его в условленное место, куда за ними должны были придти лодки.
Свердруп был главным строителем удивительного суденышка. Кузов получился из пола палатки, который отчасти натянули, а отчасти ушили вокруг остова, сделанного из ивовых ветвей. Сделали четыре весла, натянув куски парусины на раздвоенные ветки ивы.
В готовой лодке было два с половиной метра длины и шестьдесят сантиметров глубины. Формой она походила более всего на опрокинутый щит черепахи, однако, несмотря на отсутствие изящества и порядочную течь, она исполнила свое назначение. Но доставить ее на берег оказалось делом нелегким. Впадавший в фиорд ручей был мелок, пришлось тащить лодку за собою, увязая по пояс в жидкой глине, и переправа лодки к берегу заняла целые сутки.
29-го пустились в море. Борясь с ветром, волнением и течением, 3 октября прибыли в датскую колонию. Пришел конец всем лишениям и трудам. Дурная погода не позволила тотчас же выслать большую лодку за товарищами, но к ним немедленно послали несколько эскимосов в каяках с письмом и провиантом, а через несколько дней лодки могли выйти в море, и остальная часть экспедиции была доставлена в ту же колонию — Гудхоб.
Последний европейский пароход уже ушел, и экспедиция перезимовала в Гренландии. В мае 1889 года Нансен и все его спутники, бодрые и здоровые, вернулись на родину, где им была устроена самая торжественная встреча.
Вместо собачьей упряжки.
Подобно тому, как в больших европейских центрах конная тяга уступает место моторному движению, — в полярных областях, повидимому, собачья упряжка тоже будет заменена машиной. «Снеговой трактор», представленный на нашем снимке, сконструирован американцами для полярных экспедиций. Он рассчитан на 630 пудов груза (10 тонн). Оригинальной особенностью его конструкции являются винтообразные цилиндры, заменяющие одновременно и колеса, и полозья.
Он умер дважды.
Морской рассказ[7] Джона Нюландер.
Джим Лаусон умер и был погребен, а мы, его товарищи по судну, сидели в кофейне «Прекрасная Циренетта» в Буэнос-Айресе и пили пиво, поминая покойного. Я должен был бы прибавить к его имени величайший и почтеннейший титул и сказать: «моряк Джим Лаусон». Те, кто при жизни назывались просто Джонсонами, Эриксонами и т. д., после смерти всегда именуются полным титулом.
И вот, теперь он лежал, зарытый в чужую землю, с пятью футами песка над крышкой деревянного гроба, а мы пили пиво и поминали его.
Никто не знал, где он родился, — да разве это не все равно? Он говорил по-английски, как американец, по-немецки, как датчанин, отчаянно коверкал норвежский и, хоть не мог бы сдать экзамена по романским языкам, однако умел об'яснятъся и на них, а это, согласитесь сами, больше, чем знают многие, обладающие школьными аттестатами.
Он был из тех людей, которые принадлежат всему миру, а потому не имеют определенной родины. Он знал Лондон так же хорошо, как Гавр, и сам был известен в Сан-Франциско так же, как в Мельбурне, Нью-Йорке или Роттердаме.
Он был одним из тех тихих людей, которые делают дело, пока другие разговаривают; успевают сделать два дела, пока другие возятся с одним; не дожидаясь приказания, зашивают порванные паруса; в минуту опасности оказываются на самом ответственном месте; наблюдают за канатом, когда поднимают якорь, и работают насосом, когда требует необходимость.
Джим Лаусон всегда был первым, где было опасно быть первым, и последним там, где рискованно было оставаться. Он никогда не отказывался заменить товарища, которому хотелось провести вечер на берегу; у него всегда оказывалось то, в чем нуждались другие: мыло, спички, табак, бечевка. Он не скупился делиться даже и тогда, когда плавание затягивалось надолго и ему самому могло не хватить. Он во всем, с начала до конца, был настоящим человеком и настоящим моряком и теперь впервые получал вполне справедливую оценку.
* * *
Итак, Джим Лаусон утонул: самая естественная смерть для того, кто всю жизнь провел на воде. Он упал в море между своей шхуной и маленьким пароходом, недалеко от пристани, и, после долгих поисков, был извлечен из ила всего с глубины в пять футов, — непонятная случайность для осторожного, трезвого человека и отличного пловца.
Мы целую ночь попеременно оттирали его. Когда уставал один, десять других готовы были стать на его место. Никто не говорил, никто не плакал, но каждый до последних пределов напрягал свои силы, чтобы вернуть к жизни товарища.
А с лица Лаусона все время не сходила какая то добрая улыбка, и незакрытые глаза точно ласково смотрели на нас.
Потом пришел боцман Миллер с фонарем. Он быстро поднес свет к его открытым глазам, чтобы еще раз убедиться в том, что зрачки не изменяются, потом тихо опустил его застывшие веки.
— Ребята! — сказал он дрогнувшим голосом. — Кончено! Он мертв.
И он задул фонарь. Уже светало. Было шесть часов утра. Он раза два откашлялся и сказал уже спокойно:
— Джоэ, убери фонарь! Вильсон, щетку! Нэд, ведро! Мы начнем со шканцев.
Джим Лаусон упал в море между своей шхуной и маленьким пароходом.И дневная работа пошла своим чередом. Чужие люди отвезли Джима Лаусона на берег, чужие руки положили его в большой черный гроб и зарыли в чужую землю.
* * *
Джим Лаусон и Джим Миллер были друзьями.
Джим Миллер, сидя за столом в кофейной, опустил голову на руки и глубоко задумался. Его большие глаза, всегда так ясно и внимательно смотревшие из-под нависших бровей, были печально устремлены сквозь открытую дверь на улицу, где, не умолкая, шумела толпа людей и откуда ежеминутно заходили — то нищий с протянутой рукой, то подросток с дребезжащей расстроенной арфой, то продавец зелени.
— Да, — сказал наконец Миллер, глубоко вздохнув, и вынул изо рта потухшую трубку. — Жизнь, может быть, светла и радостна, жаловаться нехорошо, особенно, поминая человека, который сам никогда не роптал. Мне кажется только, что она слишком коротка. Как ты думаешь? — обратился он вдруг к одноглазому и однорукому старику, вошедшему в кофейную с каким то музыкальным инструментом на шее и косившемуся то на хозяина, то на нашу компанию. — Ты, может быть, находишь, что жизнь слишком долга, ты устал? Нет, брат, всякому хочется жить, несмотря ни на что…
Калека понял, что его не гнали, и начал настраивать свой инструмент.
