Литературная Газета - Литературная Газета 6583 ( № 3 2017)
Но поздняя встреча с Остяцком, Ургулем и рекой Тарой открывает читателю, если не цель поездки (она так и остается смутной), то замысел души героя (автора) – он жаждет возвращения не в прошлое, не в свою молодость, а возвращения к утраченной п о д л и н н о с т и. Возвращение состоялось... надолго ли? Вслушаемся в слова самого писателя: «целый час, пока ждал поезда, все, что читал и о чем думал, тайно, глубоко сравнивалось с тишиной и сиротством двух деревень — Остяцка и Ургуля. Под потолком в фойе вокзала пестрели картинки в телевизоре, на скамейках кто-то, торопясь к прибывшему поезду, побросал газеты и журналы, и то, что мелькало с экрана, и то, что печаталось в цветных газетах и сверкающих лоском журналах, казалось чужим, пустым, даже оскорбительным».
Неужели состоялось всего лишь на час?
Владимир Лорченков. Гавани Луны. «Урал», 2-2016
О творчестве Владимира Лорченкова – известного писателя, живущего в Канаде, я писала дважды; статья «Вдоль по турецкой Лете» была опубликована в сетевом журнале «Лиterraтура» http://literratura.org/criticism/1680-mariya-bushueva-vdol-po-tureckoy-lete.html, а статья «Лорченков и Лоринков» тоже в сети, в журнале «Гостиная», издаваемом Верой Зубаревой в Филадельфии http://gostinaya.net/?p=11561. И там, и там я подчеркивала,что Владимир Лорченков –«писатель, находящийся в развитии, а не в стагнации». И вот его новый «жестокий роман» «Гавани Луны», блещущий яркой стилистикой, метафорической образностью, эксгибиционистской гротескностью, нанизанными на вечный лорченковский нарциссизм. Собственно говоря, пишет он один условный метароман. Почему –условный? Потому что настоящей писательской рефлексии ( да и вообще рефлексии) в романе нет Хотя главный герой снова тот же писатель Лорченков (иногда превращавшийся в прежних книгах в Лоринкова), секс-символ округи страны,эпохи) , человек-фаллос, одержимый лишь одной страстью к свей жене Ирине, Рине, со временем принявшей форму почти что наркотической зависимости, но параллельно имеющий еще несколько любовных связей, не брезгуя и свингующими партнершами. Роман «Гавани Лугы» как бы завершает разнузданно-эротическо - семейно - молдавский период. Герою удается избавиться от своей жены, которую он видит обаятельной стервой, умницей, ведьмой, алкоголичкой, эротоманкой и прочая, прочая, а параллельно разделаться и с несколькими любовницам. Похоронив их всех (в прямом смысле) , он с новой вакханкой отправляется вдаль... Джон Фаулз мелькнул с его «Коллекционером», Генри Миллер, как всегда у Лорченкова, появился и похлопал читателя по плечу, Керуак подмигнув из окна машины... Таков метод Лорченкова: слиться с близким ему по духу автором прошлого, стать им, и, эмпатически зачерпнув из чужого творчества то, что наиболее близко ему, довести с их помощью до крайней точки свою нарциссическую фарсовую роль, на которую отбрасывает тень настоящая трагедийность. Пожалуй, лучше всего выразил сущность лорченковского метода В. Топоров - эпиграф к роману выбран самим писателем: «Сила его, помимо чисто стилистического блеска, заключается в том, что он,подобно Мейлеру, скользит по опасной грани психологического (и не только) эксгибиоционизма, и вместе с тем у него,как у Фолкнера, есть своя Йокнапатофа»
И все-таки – вернусь к главному - что нового открывает роман «Гавани Луны»? Есть ли в нем знаки писательского развития ? Писательского –нет Но психологическое есть - это освобождение от образа Ирины, Рины, жесткой садомазохистски, умной стервы и неистовой блудницы.
А может быть просто от той мучительной единственной любви, которая была послана герою как испытание?
Илья Кочергин. « Ich любэ dich». «Знамя», 8 -2016
Еще одна нарциссическая повесть, которую,.прочитав, печально думаешь: писать умеет, человек далеко не бездарный этот Илья Кочергин, а вот писать-то ему не о чем. В отличие от Владимира Лорченкова – балансирующего между правдой и вымыслом с виртуозностью гениального циркового артиста, Илья Кочергин вымысла чурается, возможно не только потому что в его писательской палитре нет таких красок, но по причине более глубокой: он сам себе представляется не совсем реальным, нет остроты чувствования, вместе чувств туманность, в центре которой не глаз бури , а глаз сомнения. Но, если читатель надеется обнаружить в повести «Ich любэ dich», беспощадный самоанализ в духе дневников Льва Толстого, он разочаруется, найдя всего лишь вместо него легкую самоуспокоительную деперсонализацию, подменяющую честный взгляд героя на самого себя. Впрочем, есть и один интересный момент: И. Кочергин открывает в себе вторичность: «я не умею создавать такие красивые сюжеты. Я лишь проигрываю некоторые неоконченные отцовские. Самая красивая женщина в моей жизни была встречена не в Иркутске, не в Улан-Удэ, даже не в аэропорту, но, тем не менее, оказалась ровно наполовину буряткой. Я женился на ней и живу с ней. Папе, наверное, было бы интересно».
Это и есть Люба. Снова - главная героиня жена. Умная красивая, яркая. Смешавшая в своих генах четыре национальности. Очень сильная. Невротические инфантильные мужчины-нарциссы и сильные женщины – след русской классики? Или примета времени?
В приведенной чуть выше цитате любопытны два момента: во-первых, глагол «проигрываю» - его двоякий смысл можно угадать в подтексте – это и собственная жизнь героя всего лишь как игра и просто проигрыш - сын проиграл в мифологическом соревновании с отцом, который ему представляется алтайским эпическим богатырем:«.. видел себя довольно отчетливо на месте Адучи-мергена, а отец часто вспоминался мне таким же сильным и требовательным, как Сартакпай». Да, пожалуй, повесть, интересна именно как психологический феномен литературно-компенсаторного свидетельства подавления личности авторитарным отцом, который служил идее, то есть имел содержание, пусть и почерпнутое из коллективной идеологии. А сын ничем не заполнен, кроме нескольких, прямо скажем, возвышающих представлений о самом себе, он просто типичный представитель п о т е р я н н о г о «перестроечного» поколения – хотя автор вряд ли ставил перед собой задачу создать портрет эскаписта и дауншифтера, убежавшего от социума по причине того, что занять то социальное место, которое бы соответствовало его амбициям, он был просто не в состоянии. Но смягчу интонацию: возможно, у самого Кочергина такой способ жизни (о котором он и пишет) все-таки веление души, так сказать, зов писательства. И, вполне возможно этот способ жизни позволяет сохранять душевную чистоту... У автора ведь для удачной писательской карьеры есть две важные составляющие – своя интонация (правда, порой с оттенком Арсеньева - но кто из читателей ныне знает Арсеньева?) – и удачные биографические координаты. И хотя, как писал Белинский о М.С. Жуковой, его повести «не относятся к тем высшим проявлениям творчества, которые носят на себе название х у д о ж е с т в е н н ы х», читать то, что он пишет любопытно именно с точки зрения социальной психологии.
Марина Кудимова. Большой вальс. «Москва», 5-2016
Ретро-повесть Марины Кудимовой «Большой вальс» – начинается неторопливо, как нетороплив вечер главной героини Ирины Васильевны и маленькой Муси, оказавшихся в забытом Богом (но не властью) посёлке ссыльнопоселенцев; как медленно течение их общих снежных зим и всегда постоянна смена времен года – то есть, казалось бы, точно по классическому образцу. И архаично звучащее «очувствовалась» должно было бы нас убедить в этом, однако не убеждает – ведь внимательный читатель по вкравшемуся в первую фразу словесному обороту – «попросила оценить», – сразу определит: написано сейчас. И признаки этого «сейчас» от страницы к странице станут все отчётливее, пока не образуют в повести особый слой рассуждений о сущности искусства – слой концептуальный не по направлению, не по типу высказывания, но по идеям, то есть именно по авторской концепции.
Сюжет выявляет ещё одну авторскую концепцию – теорию супружеских измен. На первый взгляд, повесть об адюльтере: пара средних лет, Ирина Васильевна и Ян Янович, воспитывающие свою внучку, считающую их родителями, а не дедушкой с бабушкой вследствие отпавшей в свою жизнь их дочери Надежды, живут в мире и согласии. Он привычно изменяет, поскольку убеждён, что мужчина «так устроен», она привычно терпит, обеспеченная всем необходимым и даже сверх того: ведь муж – директор леспромхоза этой колонии-поселения, в котором работают все сосланные из разных мест – кто после срока в лагере, кто по религиозным мотивам. Ян, по отцу латыш, «был абсолютно русским по воспитанию, но по характеру оставался типичным ливонцем – то есть «крайним индивидуалистом и амбициозным трудолюбцем», – так его характеризирует автор. И к вопросу супружеских измен он подходит соответственно – то есть совершенно индивидуалистически: жену он любит, но эротические флюиды давно улетели из их жизни, так почему не «добрать» на стороне? Вот семья друзей Яна – Штейнов, Цезаря и Доры, с их ветхозаветным раем (мечтой Розанова), в котором Штейны не потеряли «ни грана молодых желаний (…), Цезарь при каждом удобном случае старается прикоснуться к Доре, и как он на неё смотрит». «В них древняя кровь, вечно кипучая, как в гейзере», – думает Ирина Васильевна «без зависти, ибо недоступному не завидуют. – А нас нынешний век остудил и приморозил, как мечтал консервативный мыслитель», – фамилию его она забыла. От этого пугающего остывания, осложнённого родовой латгальской прохладностью, и бежал Ян в свои бесконечные адюльтеры. Так в топку подбрасывают дрова, не дожидаясь выгорания, загодя».
