Антон Дельвиг - Статьи
Повторим в заключение сих замечаний раз уже нами сказанное в 24 N "Литературной газеты": как бы развеселилась важная Германия, если б издатель "Беспристрастного Гамбургского корреспондента", собрав свои нравственно-политические сочинения воедино, провозгласил себя раздавателем литературных званий!}.
31. "БАСНИ ИВАНА КРЫЛОВА". В ОСЬМИ КНИГАХ.
НОВОЕ ИЗДАНИЕ, ВНОВЬ ИСПРАВЛЕННОЕ И УМНОЖЕННОЕ.
Иждивением книгопродавца Смирдина. Цена в С.-Петербурге и Москве 4 руб., с пересылкою в города 5 руб. ассигнациями.
СПб., в тип. Александра Смирдина, 1830. (В 8-ю д. л.
309 стр.) То же. (В 16-ю д. л. 423 стр.)
Кому лучше можно оценить талант, как не таланту? Выпишем же здесь слова А. С. Пушкина о первоклассном баснописце нашем (в статье о предисловии г-на Лемонте к переводу басень И. А. Крылова) {1}: "Конечно ни один француз не осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, кажется, можем предпочитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naivete, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться. Лафонтен и Крылов – представители духа обоих народов". Сие точное и не преувеличенное мнение о достоинстве Крылова оправдывается восторгом целой России. Новых басень в собрании сем двадцать одна, и в них находятся та же точность в соображении, та же свежесть в поэтических украшениях и та же веселая, полная глубокого смысла острота, которыми нас пленял сочинитель их, быв еще в полной зрелости мужества. Многих поражал следующий вопрос: отчего басня, по-видимому создание еще младенчествующаго ума, делается нередко и ныне исключительным занятием писателя великого и пленяет, вышедшая из рук его, все возрасты? {2} Уж верно, небывалый разговор двух или трех зверей и в заключение сказанная всем известная нравственная истина – сами по себе не привлекательны. Все сии нравственные истины мы слушаем в ребячестве от родителей или наставников, и большая часть их остается без применения и непонятая в нашей памяти, доколе собственный опыт или разительный, хотя и посторонний, пример нам не докажут их существенного достоинства, необходимости ими пользоваться. Поэзия разрешает удовлетворительно вопрос наш. Она, действуя прямо и могущественно на чувства наши, привлекает все участие наше к повествуемому, и, делая нас не хладнокровными, но живыми свидетелями ею оживленного происшествия, врезывает не в память, а в сердце наше ненапрасные наставления, прививает к душе истины, сейчас готовые расцвесть и принести плод целительный и сладкий.
32. "КУПЕЧЕСКИЙ СЫНОК, ИЛИ СЛЕДСТВИЕ НЕБЛАГОРАЗУМНОГО ВОСПИТАНИЯ".
НРАВСТВЕННО-САТИРИЧЕСКИЙ РОМАН.
М., в тип. Семена Селивановского, 1830. (В 12-ю д. л. 44 стр.)
Сначала нынешнего года любители журнального чтения стали замечать в "Телеграфе" и в "Сыне отечества" какие-то особенные прибавления, стихотворные и прозаические. Первый помещал оные при статьях "Нового живописца" {1}, а вторый под названием Альдебарана {2}. Прибавления эти в обоих журналах были написаны очень посредственно. "Что за странность? – говорили читатели, – зачем сии статьи отделяются от прочих статей журналов? Они ни красотою, ни безобразием не отличаются от прочих сестер своих! Тут что-нибудь скрывается:
Мрачно всюду, глухо всюду;
Быть тут чуду, быть тут чуду!" {3}
Общее недоумение скоро объяснилось. Издатели "Сына отечества" не могли долго скрывать тайны, они расхохотались и объявили, "что эти статьи суть пародии на произведения лучших наших писателей". После такого открытия все с большим любопытством принялись перечитывать и "Телеграф", и "Сын отечества". Какие же пьесы сии журналы пародировали? – Не знаем! Хорошее в нашей малообъемной литературе всем известно. Дело же пародии, удерживая отличительные выражения какого ни есть известного сочинения, рассмешить читателя иным смыслом, несогласным с сими выражениями. Читали, перечитывали, думали, доискивались, – напрасно, напрасно!
От этого горя уже издатель "Телеграфа" избавил читателей. Он объяснил, что это не пародии, а пьесы, написанные точь-в-точь так, как пишут лучшие наши прозаики и поэты. По таковом признании все успокоились и никто не удивился. После выхода в свет 1-го тома "Истории русского народа" никто уже не сомневался в неограниченной самонадеянности издателя "Телеграфа". Человек, полагавший возможным в один год написать и, как журнал, выдать двенадцать томов "Истории русской" и ею убить двадцатилетний труд Карамзина {4}, может уже легко увериться, что он обладает всеми талантами, и что ему, словно как по щучьему веленью, стоит только захотеть, чтоб быть Ломоносовым, Державиным, Жуковским, Батюшковым, Вяземским, Пушкиным, Баратынским, Языковым и пр. и пр. и пр. Убеждения благомыслящих людей, что одному человеку невозможно иметь всех талантов, были бы тщетны! Осталось только молчать и сожалеть, что русский историк теряет на пустяки драгоценное время, которое бы ему следовало посвятить изучению отечественного языка и нужным размышлениям; или бы употребить оное на скорейшее издание очень запоздалых NN "Московского телеграфа".
Самонадеянность заразительна. Мы не смеем подозревать издателя "Телеграфа" в сочинении нравственно-сатирического романа "Купеческий сынок"; но как не согрешишь и не заметишь, что сочинитель сей книжки писал под его влиянием? В этом стихотворном произведении ясно видны усилия безграмотного и бесталантного труженика подделаться под фактуру стихов известного барда Екатерингофа {5}. Потому-то в 14 N "М. Т"., дабы намекнуть читателям, в каком роде эта книжица, и помещена вместо разбора брань не на нее, а на "Литературную газету" {6} и князя Вяземского, стараниями коего "Телеграф" был поставлен на степень хорошего журнала. Но едва князь Вяземский перестал участвовать в оном, то похвалы ему прекратились и благодарность пропала, которой, впрочем, он никогда не требовал, равно как "Литературная газета" не ищет оправдываться в обвинениях "Телеграфа", "Северной пчелы" и "Сына отечества". Мы раз уже сказали и теперь повторим, что мы ничего общего с сими журналами не имеем. Цель нашей газеты не деньги, а литература. Писатели, участвующие в нашем издании {7}, желали, чтобы издавалась газета, в которой бы могли они беспристрастно и нелицеприятно говорить о литературах русской и иностранных, не находя препятствия в коммерческих видах издателя. Как они желали, так и исполнилось. Окончим статью сию выпискою из романа "Купеческий сынок"; читатели легче увидят по оной, что это за книга и справедливы ли наши подозрения:
О вы, несчастные отцы!
Ей, время вам и оглянуться!
Вы не дворяне, а купцы -
Зачем за барями тянуться?
На что то детям вашим знать.
Что знают знатные дворяне!
Их дело только торговать,
Да деньги были бы в кармане:
Они всего для них верней!
Где золото не уважают?
Без них с чинами у дверей, -
А в двери не всегда впускают;
Чего б соделать не возмог
Богач, лишь только пожелает?
А ваш воспитанный сынок
Все виден в публике; бывает
Приметно все, что он купец… {8}
33. "ИСТОРИЯ ДРЕВНЕЙ И НОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ". СОЧИНЕНИЕ ФРИДРИХА ШЛЕГЕЛЯ.
Перевод с немецкого. Часть вторая. СПб., в тип. Александра Смирдина,
1830. (370 стр. в 8-ю д. л.)
Первая часть сего любопытного сочинения напечатана была в прошлом году. Решительно можно сказать, что до появления сего перевода мы не имели книги, в которой бы полнее и ученее излагалась история древней и новой литературы. Изучение же оной открывает таланту все пути ко храму Памяти. Мы не имеем недостатка в молодых поэтах; но они, к несчастию, терпят нужду в познаниях и теряют труды свои в нанизывании звучных слов, заключающих в себе мысли и чувства, много раз сказанные и пересказанные нашими лучшими писателями. В сей книге они увидят, что люди, увековечившие свои сочинения, были представителями своего народа и времени, и что нравственная высота их была плодом общего человеческого усовершенствования.
Фридрих Шлегель, ученейший филолог нашего времени, одарен был пылкою, боголюбивою душою. Способный к поэтическим вдохновениям, он жаждал еще высших вдохновений, восторгов религиозных, и, не нашел их в протестантстве, лишенном всех обрядов, очаровывающих сердце и воображение, принял римско-католическую веру, которая почти столько же, как наша православная, готова во все мноразличные минуты треволненной жизни утешать и прощать нас, всегда нуждающихся в материнском ее утешении и прощении. Высок и славен тот художник, который смиряет в душе земную гордость и в своих вдохновениях признает влияние постороннее, едва ли им заслуженное, небесное. Такие чувства создали Рафаэля, такие чувства должны со временем произвесть и певца, который, как Рафаэль, познакомит нашу душу с радостями простыми, но упоительными, с наслаждениями, по которым можно предугадывать блаженство духов бесплотных и чистых. Вот чего желает Шлегель; вот что не нравится в книге его протестантам и некоторым католикам, подозревающим в нем агента иезуитского, – но что не может быть ни вредно, ни опасно для русских. Признаемся, что хваленая веротерпимость наша что-то очень походит на весьма непростительное равнодушие ко всему религиозному и что теплая вера отцов наших никому бы не повредила, но еще бы украсила и возвысила души наших художников. Тот ошибается, кто думает, что религия мешает полному развитию человеческих познаний. Никакая наука не вредна для ней, напротив, она в философических науках спасает нас от заблуждений. Она, позволяя уму свободно измерять силы свои, охраняет его от излишней самонадеянности, от смешного верования в свои выводы. Каждая новая система философическая есть новая ступень для ума, которому положено от бога непрестанно усовершенствоваться, распространяя и исследуя свои познания: но благодетельная вера удерживает нас от превращения какой-либо системы в секту, ибо последование положениям сей последней значит остановить ум на одной точке и из едва собранных результатов его сотворить свою религию. Сколько необыкновенных умов можно указать в истории философии, которые возвеличили сию науку, сохраняя меж тем в душе вечные, божественные истины. Поэзии ли после того чуждаться их? Поэзии ли, этому совершенному органу, кажется, созданному ангелами для прославления бога и творения рук его? У нас ли не желать поэтической наклонности ко святому в то время, когда мы в состоянии сотнями считать метроманов, а вряд ли найдем пятерых чистых энтузиастов в толпе стихотворцев русских? Словом, мы видим только хорошее в образе воззрения Фридриха Шлегеля и надеемся, что его книга принесет существенную пользу молодым литераторам нашим.
