Анатолий Божич - БОЛЬШЕВИЗМ Шахматная партия с Историей
«Кто сильнее, тот безнаказанно делает над слабейшим все, что только ему угодно, а так как у него нет человеческих понятий, то руководится он в своих действиях только прихотями…»[71] Это высказывание Добролюбова Ингерфлом цитирует неоднократно, указывая на природу т. н. «азиатства». Азиатство, таким образом, есть господство грубой силы, которая, не встречая сопротивления, порождает самодурство. Но возможно ли такое сопротивление вообще, или оно изначально обречено? Возможно ли существование личности вне общества? Добролюбов признавал: «Самодурство… старается убить прежде всего… личность. Для этого самодуры сочиняют свою мораль, свою систему житейской мудрости, и по их толкованиям выходит, что чем более личность стерта, неразличима, неприметна, тем она ближе к идеалу современного человека»[72]. Россия — империя «обезличенных» подданных, считает Ингерфлом. Отсюда следует вывод: «Единообразная вертикальность всей русской жизни придавала самодержавию значение социальной системы, охватывающей все население, и в то же время создавала в этом населении менталитет, соответствующий вертикальному характеру системы»[73]. Для обоснования этой мысли Ингерфлом делает ссылку на Чернышевского («Жалкая нация, жалкая нация! Нация рабов снизу доверху, все сплошь рабы»).
Но если в обществе существуют лишь вертикальные социальные связи, то откуда же в этом обществе возьмутся потенции для внутренней эволюции, для саморазвития этой социальной системы? Ингерфлом приходит к выводу: система антиполитична по определению, в ней просто нет места для политики, зато велик соблазн для произвола. Изменить эту систему может лишь тот, кто окажется вне системы этих вертикальных связей, т. е. отщепенец, изгой, потенциальный бунтарь. Об этом, кстати, писал и Герцен, гениально предугадывая, что будущее России принадлежит именно отщепенцам.
По мнению Ингерфлома, Чернышевский видел решение проблемы несколько в другом — в европеизации России, что составляет в его романе задачу т. н. «новых людей», должных привнести в массу населения гражданское самосознание.
Нигилизм радикалов 1860-х годов органически не мог выработать позитивную модель общества, предлагая взамен утопию «федерации самоуправляющихся коммун» или что-то подобное. Камнем преткновения являлась проблема власти. Анархические или полуанархические идеалы помогли обойти эту проблему, но не решить ее. Реализация власти в любом обществе, а тем более в России, даже при самой широкой демократии воссоздавала бы ту иерархию, которую пока еще только предстояло разрушить. Без европеизации России крушение самодержавия могло привести только к появлению новых форм деспотизма. По мнению Ингерфлома, роман Чернышевского — именно об этом. В романе «Что делать?» эта проблема решается в символическом ключе — через противопоставление «новых» и «особых» людей. По Ингерфлому, разгадка в знаменитых словах Веры Павловны, сказанных Кирсанову: «Рахметовы — это другая порода; они сливаются с общим делом так, что оно для них необходимость, наполняющая их жизнь. А нам недоступно это! Мы не орлы, как он. Нам необходима только личная жизнь»[74]. Ингерфлом делает вывод: «…личная жизнь единственно необходима новым людям, потому что они должны быть обыкновенными людьми в обществе европейского типа, где нормой является существование индивидуального пространства, способного простираться и в область социального, но не поглощенного государством»[75].
А Рахметов — это профессиональный революционер, которому предстоит разрушить до основания все здание самодержавно-сословного строя. Это — контрэлита, которую рано или поздно выпестует само самодержавие, ибо подобные люди просто не могут существовать в системе вертикальных социальных связей. Недаром Чернышевский так детально описывает генеалогию Рахметова, корни которого — замечает Ингерфлом — переплетаются с корнями самодержавного государства. («Рахметов был из фамилии, известной с XIII века, т. е. из давнейших не только у нас, но и в целой Европе. В числе татарских темников… перерезанных в Твери вместе с их войском… находился Рахмет. Маленький сын этого Рахмета от жены русской, племянницы тверского дворского… насильно взятой Рахметом, был пощажен для матери и перекрещен из Латыфа в Михаила. От этого Латыфа-Михаила Рахметовича пошли Рахметовы. Они в Твери были боярами, в Москве стали только окольничими, в Петербурге в прошлом веке бывали генерал-аншефами…»)[76].
Революционер-профессионал из старинного дворянского рода — здесь можно проследить аналогии и с движением декабристов, и с военными революциями начала XIX века в Южной Европе. Дворянство Рахметова есть указание на избранность. Элите надо противопоставить контрэлиту — и Рахметов с его цельностью, самодисциплиной и самоотверженностью являет собою образчик достойного представителя этой контрэлиты. Но на что способны подобные Рахметовы? И возможна ли вообще европеизация России? Эти вопросы, скорее всего, беспокоили и самого Чернышевского. И не случайно, как считает Ингерфлом, «Чернышевский в конце книги отправляет Рахметова на Запад — Рахметов пытается познать там западную цивилизацию»[77].
В реальной жизни Рахметова не было, а был сын новоиспеченного дворянина Петр Никитич Ткачев, которого многие называют предтечей большевизма. Долгие годы в советских учебниках истории он фигурировал как глава «заговорщического» направления в народническом движении, хотя (и на это указывают многие исследователи) большинство народников своим его не считало. Весьма зыбкой основой для проведения аналогии между большевиками и П.Н. Ткачевым послужила высказанная последним еще в 1874 году мысль о том, что народ не способен в одиночку совершить социальную революцию и организовать социалистическое общество. Революция есть дело народа, но руководить им должно избранное меньшинство. Н.А. Бердяев по этому поводу заявляет: «Ткачев не хочет допустить превращения русского государства в конституционное и буржуазное. Отсутствие развитой буржуазии Ткачев считал величайшим преимуществом России, облегчающим возможность социальной революции… Ткачев, как и Ленин, был теоретиком революции. Основная идея его есть захват власти, захват власти революционным меньшинством»[78]. В этом тезисе присутствует явная натяжка. Ленин (по крайней мере, до 1917 года) никогда не говорил о захвате власти революционным меньшинством, его концепция революции подразумевала социальный переворот на гребне массового недовольства существующим режимом. В отличие от ткачевской доктрины прямого революционного действия, Ленин призывал к обратному — соотносить революционное действие с конкретными объективными условиями. Ткачев является, скорее, идеологическим предтечей «леваков», нежели большевизма. Впрочем, требования, предъявляемые им к партии профессиональных революционеров, близки к ленинским: централизация, строгая дисциплина, единство взглядов и целей. Политический радикализм соединяется у Ткачева с идеализацией будущего — как и народники, он планировал превращение сельской общины в общину-коммуну, дальнейшее развитие самоуправления и, в конечном счете, отмирание государства. Надо отметить, что постулирование подобных идей предполагает изначальную идеализацию т. н. «трудового народа», чем грешили практически все революционеры XIX века вплоть до Ленина. В то же время Ткачев был ближе к социал-дарвинизму, чем народники, абсолютно не воспринимая марксизм, как вид своего рода «исторического фатализма».
Его антагонист П.Л. Лавров, идеолог т. н. «действенного народничества», еще менее подходит на роль предтечи большевизма. Надо, однако, признать, что его учение о «критически мыслящей личности», делающей Историю, его обоснование нравственности («нравственно лишь то, что служит целям прогресса») в известной степени содействовали формированию особой социально-психологической настроенности российской интеллигенции, послужившей основой для ее быстрой политической радикализации. При этом степень отрицания правовых и моральных норм во многом определялась социальным происхождением и личным уровнем культуры.
Н.А. Бердяев в своем анализе истоков большевизма полностью игнорирует П.Л. Лаврова, но уделяет неоправданно много внимания зловещей фигуре Нечаева, цитируя его пресловутый «Катехизис»: «Революционер обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительно интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией»[79]. Нечаев интересен для Бердяева как «предельная форма революционного аскетического мироотвержения», но его неприятие реального мира Бердяеву не только чуждо, оно для него необъяснимо. Бердяев не понимает, каким образом этот мир можно воспринимать как Абсолютное Зло. Он не может понять природы ненависти, которую питает к миру благополучных людей человек социального дна — ибо, чтобы понять, надо пройти через все унижения и страдания самому. Со- циально-психологический аспект революционной нетерпимости не может быть понят отвлеченным, абстрактным сознанием. И для благополучных, заурядных людей эта нетерпимость будет всегда выглядеть патологией. Впрочем, случай с Нечаевым действительно есть патология — налицо комплекс неполноценности российского люмпен- интеллигента, избравшего для самореализации революционную стезю. Объективности ради надо признать, что подобные люди отторгались самим революционным движением. Впрочем, об этом речь впереди. Для нас пока интересен вопрос, — в какой мере мы можем рассматривать народников (и народовольцев) в качестве генерирующих элементов большевизма?
