Франсуаза Саган - Страницы моей жизни
Нет, на этот раз я не оглянусь. Напротив, после такого неприятного чтения я сразу перейду к следующему из тех романов, который, я надеюсь, не окажется халтурой, – ведь я начинаю относиться с сомнением ко всему своему творчеству. Следующая книга называется «Смятая постель». Я возлагаю на нее больше надежд, потому что «Смятая постель» напоминает мне о счастливом лете, проведенном на улице Алезиа, о безлюдном доме и тротуаре, усыпанном цветами акаций. Я снова ощущаю их аромат и воскрешаю в памяти мост Толбиак, куда, проработав до рассвета, я отправлялась гулять, а примерно в пять утра вдыхала запах Сены, речной запах; стоя на мосту, я смотрела, как дымятся вдали предприятия, разбросанные по берегу реки, глядела на пока еще спящие баржи и встречала восход солнца. Та работа и душевный покой слились в моем сознании, и потому у меня сохранилось очень, очень хорошее воспоминание о «Смятой постели», а если этот роман так же «хорош», как «Неясный профиль», мне будет очень обидно за себя и свою память.
Чтобы покончить с «Неясным профилем», скажу: мне нередко кажется, что было бы любопытно написать целую книгу на плохой сюжет, посвятив ей время и часть того, что снисходительные люди называют талантом. Это было бы похоже на долгую, нудную и неинтересную работу, которую взваливают на себя ради достижения душевного и финансового равновесия. Что касается «Неясного профиля», то, я надеюсь, главными здесь были финансовые соображения. Тем не менее для того, кто себя перечитывает, подобная слепота по отношению к собственному тексту, ежедневное напряжение перед листом белой бумаги, который надо заполнить, свидетельствуют о тревожном разладе с самим собой и с литературой. Но если у вас нет более захватывающей темы, если вы устали от всего и ваше перо бежит по бумаге независимо от ваших размышлений или критического чувства, если правда действительно ускользает и уступает место привычке, усилию, которого от вас требуют, обещанному вами усилию, тогда вы делаете уступку посредственности и худшему, что в вас есть: лени, болтовне, скуке. Издатели прошлого, как мне кажется, реагировали на это более строго, выполняя таким образом свою особую миссию. И потому я с огромной осторожностью приступаю к упомянутой «Постели», вокруг которой, после прочтения предыдущей книги, я кручусь с некоторым страхом и недоверием.
Но в моей голове все же застрял вопрос: как можно в течение шести месяцев писать о неинтересных людях? Об этом я спрашивала себя часто, даже размышляя о других авторах, но теперь эта проблема встала передо мной. Роман «Здравствуй, грусть» пробудил в массе юных, ничем не занятых или работающих девушек порыв, заставивший их взяться за перо с благородной целью, заслужить, подобно мне, лавры и миллионы. Многие издатели, забыв, что должны делать отбор, публиковали их произведения – по крайней мере в первые годы после выхода романа «Здравствуй, грусть» – с ленточкой, опоясывающей книгу, где было написано: «Новая Саган», как будто меня не было в живых, что я считала бестактным и преждевременным в мои двадцать пять или тридцать лет. К тому же, когда меня спрашивали: «Как вы написали эту книгу?» – на этот глупый вопрос я неосторожно давала глупый ответ: «Берете тетрадь, карандаш и начинаете писать». Скромный, конечно, ответ, но он запутал многих молодых девушек. Мне следовало ввести понятие таланта в эту фразу и подчеркнуть его необходимость, но я не представляла себе, что можно писать, не имея таланта. Увы, сложившаяся ситуация убедила меня в обратном. Некоторые издатели даже просили меня написать предисловие к этим подражательным романам… Почему я не написала для них свой некролог, если на то пошло?
Внимательный читатель, прочитав эту книгу, конечно, заметит, что главы, где я говорю о своих неудачах или моих недостатках, значительно короче глав, где я более благосклонна к себе. Он заметит это, посмеется, а может быть, рассердится на меня, но мне это безразлично. Я не стану дальше делать упор на критические суждения, ибо очень скоро это обернулось бы мазохизмом. А я не мазохистка, кто угодно, только не мазохистка. Чувства вины я не испытываю и не думаю, что оно хоть когда-то было мне свойственно. Может быть, именно в этом истоки того порыва и восторженности, которые позволили мне промчаться по собственной жизни подобно урагану, пролетевшему над сожалениями, осознанием своей ответственности, завоеванными позициями и т. д., хотя любая формулировка ставит вас вдруг перед лицом проблем, в сущности не существовавших или, точнее, существовавших, но только в вашем сознании. Стоит человеку прекратить движение вперед, как он теряет устойчивость и падает. А мы живем не в такое время, когда можно лечь на землю и спокойно наблюдать, как встает или заходит солнце, словно это зрелище вечно и неизменно. Впервые мы не уверены в нашем солнце, его покровы рвутся, и облако Чернобыля не сможет без конца проплывать мимо него, не заслоняя солнечного света и не калеча наши жизни, пока те, кто призван защищать нас и служить нам, направляют свой несчастный бюджет, наш, кстати, бюджет, на другие цели, ставшие со всех точек зрения смехотворными в сравнении с угрозами, нависшими над нашим существованием. Возникает вопрос, не стоит ли через повешение, гильотину или расстрел казнить чиновников ООН (наряду с другими официальными лицами), поскольку эти люди, услышав, что половина племени хуту будет истреблена в понедельник, на вторник назначают встречу для того, чтобы выразить свои сожаления; а субботу или воскресенье они, вероятно, проведут, бросая хлеб животным в зоопарке. Та мера жестокости и несправедливости, которую может вынести дух одного народа, – ничто в сравнении с тем, сколько может выдержать, соприкоснувшись с жестокостью и несправедливостью, дух нескольких народов.
И как все писатели, я, естественно, хочу, чтобы моя книга появилась до нового Чернобыля, что вызовет улыбку или насмешку у моих читателей. Если среди них останется достаточно здоровых людей, еще способных смеяться.
«Смятая постель»
Перейдем к менее тягостной теме: перевоплощению героев. Уже в романе «Через месяц, через год» появилась Жозе, неуловимая Жозе, оставившая своего любовника-интеллектуала по имени Бернар (с тех пор Бернар Франк постоянно жаловался на это совпадение – хотя тут не было никакого намека с моей стороны, но омонимия раздражала и раздражает его, поскольку до сих пор мы разбираемся с этим). Итак, Жозе предпочла тому самому Бернару более примитивного любовника Жака. Жозе, которую пять лет спустя мы встретили в романе «Волшебные облака», а затем в треклятом «Неясном профиле», исчезла из моих произведений, вероятно, устав от вышеупомянутого персонажа. Чета Ван Милем, напротив, исчезла со сцены «Замка в Швеции» и оказалась в романе «Синяки на душе», где обрела большую глубину и человечность, прежде чем навсегда отправиться в Швецию.
«Смятая постель», в сущности, хорошая книга, в ней есть довольно хитроумные и тонкие суждения о проблемах любви, одиночества, литературного творчества и смерти. Я искала сложные ходы, чтобы постепенно вернуть Беатрис и Эдуара в мои произведения, но с первой страницы обнаружила их в постели, и опять они были вместе после долгой разлуки, случившейся по воле Беатрис. Эдуар сразу же окунулся в мир, населенный образами этой женщины, и его страсть из-за страха вновь потерять ее ожила с новой силой, став его единственной заботой. Обнимая его, она видела перед собой молодого писателя, кем он теперь стал, и вспоминала пылкого любовника, которого целовала пять лет назад. Историю их связи, перемежающуюся предательствами Беатрис, превратностями сценической жизни и горькими переживаниями Эдуара, я и рассказывала педантично и довольно умело. В этой книге занятно описана также среда, внутри которой разворачивается действие: Андре Жолье, директор театра и в прошлом счастливый соперник Эдуара, – третий герой романа. В самый разгар интриги он, заболев раком, кончает жизнь самоубийством почти незаметно, и потому его уход очень волнует: в литературе, как и в жизни, молчание драматичнее слов. К удивлению читателя, да и моему собственному, влюбленная пара не распадается к концу романа, а продолжает играть ту трогательную комедию, те двойственные роли, что позволили им существовать рядом.
С определенной точки зрения эта книга достаточно жизненна, ведь если Эдуара страсть припирает к стене, превращая его в вещь, покорную игрушку Беатрис, то и ее самое, женщину от природы жестокую и непостоянную, его безумная любовь все же будоражит, поражает настолько, что она забывает о себе, так что до конца романа остается неясным, кто палач, а кто жертва. Написано хорошо, с напряжением, местами весело, местами трогательно, но, пожалуй, особенно достоверны бурные сцены, происходящие между героями. Короче, если эта книга и не слишком удалась, то, во всяком случае, я отношу ее к числу тех произведений, писать которые было чрезвычайно приятно. В процессе работы над ней я сломала локоть, случайно выпав из окна собственного дома. И поскольку печатать могла лишь тремя пальцами правой руки, постепенно привыкла диктовать Изабель (единственному человеку, которому могла диктовать что бы то ни было) упомянутую книгу. Ведь очень трудно произносить вслух в присутствии кого-то такие, например, фразы: «Он стал целовать ее в уголки губ» или «Я и забыла, какой ты прекрасный любовник». Слава богу, безучастная и молчаливая Изабель, прикрываясь стеклами солнечных очков, не мешала мне. Но совместная работа требовала большого хладнокровия с обеих сторон, а с моей особенно, ибо всегда существовала опасность задетого самолюбия. Даже теперь меня не покидает страх, что Изабель зевнет перед моим носом, и он вытянется еще больше, хотя и без того, говорят, мой нос очень длинный.
