Иван Родионов - Наше преступление
Революция застала его в чине полковника, имевшего ордена Св. Станислава, Анны и Владимира, все с мечами, т.е. за боевые заслуги. Ген. Брусилов, а потом и Атаман Краснов, предлагали отцу генеральство, но он предпочел оставаться полковником императорского производства. Временному Правительству он даже не присягал: во время присяги Штаба распоряжался кинооператорами и фотографами и таким образом уклонился от бесславной формальности.
Во время печальной памяти «керенщины» Временное Правительство прислало кн. Львова с поручением ознакомиться с настроениями войск на фронте. В «Новом Русском Слове», если не ошибаюсь, в пятидесятых годах, была об этом заметка, в которой, со свойственной этой газете полуправдивостью, было сказано, что кн. Львов, спросивший какого-то казачьего офицера, не знавшего, кто с ним говорит, как бы он отнесся к приезду на фронт Керенского, получил ответ, что он повесил бы его на первой же осине. Неправда заключается в том, что кн. Львов не знал, что разговаривает с редактором «А.В.», отлично осведомленным о том, кто и почему говорит с ним. Я слышал от отца о приезде кн. Львова и о его разговоре с ним по крайней мере за пару десятков лет до появления статьи в «Н.Р.С.», а также неоднократное выражение сожаления, что ни кн. Львова, ни самого Керенского никто вовремя не повесил.
Отец участвовал в «заговоре» Ген. Корнилова, вместе с ним сидел под арестом в Быхове и вместе с ним проделал «Ледяной Поход», за который имел знак отличия I степени: меч в терновом венце на Георгиевской ленте. Когда после смерти Ген. Корнилова под Екатеринодаром возглавивший Белую Армию Ген. Деникин распорядился оставить раненых, отец пришел к нему и заявил, что это деморализует Армию, что солдаты и офицеры, зная, что в случае ранения будут оставлены на растерзание большевикам, станут стремиться не в бой к победе, а к укрытию от опасности, почему и он считает наше дело проигранным. Деникин ответил, что это Армия добровольческая, что отца в ней насильно никто не удерживает, но что и критиковать распоряжения Главнокомандующего ему никто не предлагал. При первой же возможности, т.е. как только Армия пробилась из окружения, отец ее оставил.
Знаю, что как-то отец был контужен, но было это в Императорской или Добровольческой Армии, не могу вспомнить. В Новочеркасске, при атаманстве Ген. Краснова, отец был Директором Донского Телеграфного Агентства и редактором-издателем журнала «Часовой».
Во время войны и в первое время после революции семья оставалась в материнском имении «Устье», в Боровическом уезде Новгородской губернии. В отцовские руки оно пришло в самом плачевном состоянии: заложенное и перезаложенное в Дворянском банке. Да и вообще 100 десятин в тех местах никаким богатством не были. Но отец принялся за разработку недр: глина пошла на боровический гончарный завод, уголь – на железнодорожную ветку, соединявшую Боровичи с Николаевской Ж.Д., и дела развились так, что в Петербурге круглый год содержалась 14-комнатная квартира на Кирочной ул., т.е. в действительно хорошем районе города, хотя пользовались ею лишь в зимний сезон, большую часть года живя в имении. Сколько вольнонаемных шахтеров работали у нас, не знаю, но военнопленных было 400 человек. Бюджет семьи составлял 20.000 руб. в год, но знаю, что до получения доходов от «Нашего преступления», т.е. до 1909 года, материальные затруднения бывали значительными.
На устьинскую жизнь революция сперва никак не повлияла, но вот вдруг от отца из Москвы пришла неожиданная и категорическая телеграмма: собрать детей и самое необходимое и, во что бы то ни стало, в 3 дня быть в Москве. Указывался и маршрут по городу через Марьину Рощу, в дом Страхового О-ва у Никитских Ворот, в квартиру бывшей жены отца. Мать, петербурженка, Москвы совсем не знавшая, опасалась ехать «через какую-то рощу», но телеграмма выбора не оставляла...
Мы въехали в Москву в первый день семисуточного боя за город между красными и белыми. От вокзала ехали на ломовиках с вещами, проскакивая перекрестки улиц во время перерывов пулеметного огня. На задней телеге одна из колесных спиц была перебита пулей, но мы благополучно добрались по назначению. Оказались мы в одном из верхних этажей большого доходного дома. Через улицу дом был еще выше нашего, и помню, как я с интересом наблюдал из окна катившиеся по его крыше обломки кирпичей от разбивавшихся снарядами труб и все надеялся увидеть самый момент попадания, пока кто-то из взрослых не испортил все удовольствие, уведя меня в подвал.
Через неделю выяснилось, что красные победили. Нина Владимировна, занятая успешной и интересной работой в театре, если не ошибаюсь, – Камерном, решила остаться со своими сыновьями в Москве. А мы с матерью оказались с вещами на вокзале. Перед этим нам неоднократно говорилось, что если увидим папу, с ним не здороваться, на него не смотреть и делать вид, будто это совсем чужой человек. Между прочим, насколько помню, в московскую неделю отца с нами не было. На вокзале он подходил к матери в каком-то потрепанном штатском одеянии, перекинулся с ней несколькими словами, и мы без него уехали. Все было как-то тревожно и уныло. Только потом мы узнали, что голова отца была уже оценена.
Новочеркасск матери очень понравился, и отец купил там три кирпичных особняка в одном дворе на Александровской площади, рядом с Мариинским Приютом. Тут же на площади обучались боевым приемам Чернецовцы и Семилетовцы, те самые вчерашние кадеты, юнкера и студенты, которым посвящена книга «Жертвы Вечерние». Отец находил покупку недвижимости совершенно несвоевременной, но сделал ее в угоду матери. Из Новочеркасска уходили с Комендантским обозом на волах в направлении на Аксай, а в Хотунок (или Хатунок?) уже входили большевики. Дон перешли по льду под Батайском. Мама боялась, что лед под нами провалится. Папа показал ей длинноствольные орудия, уже на другом берегу, и сказал, что если эти пушки лед выдержал, то нам беспокоиться не о чем.
Сколько времени скитались по сугробам Дона и Кубани, то один, то другой, болея разными видами тифа, воспаления легких и т.д., сказать не могу, но, в конце концов, на волах же доплелись до Екатеринодара, где каким-то чудом устроились под колесами печатного станка в вагоне-типографии. Отец лежал в сыпняке, и семью спасла мать.
Когда во время передвижения на волах кому-то из захворавших понадобилось место для лежания, пришлось снять несколько чемоданов, и они были доверены хорошо знакомому генералу. В одном из чемоданов была большая рукопись. В те времена и вещи, и люди иногда исчезали бесследно. Ни чемоданов, ни генерала мы больше никогда не видели. Впоследствии я узнал, что брат Ярослав в Союзе Писателей попытался было установить факт, что Книга Первая «Тихого Дона», написанная позже второй, обнаруживает более, чем поверхностное сходство с рукописью отца, но там ему очень внушительно объяснили, что было бы в высшей степени бестактно заслуженного советского писателя обвинить в плагиате, да еще у беглого белогвардейца. Будучи сыном этого белогвардейца, брат отлично понял, что не в такте дело, и благоразумно замолчал.
У меня никаких доказательств по этому делу нет. Я даже рукописи отца никогда не читал: ведь мне еще и 10 лет не было, когда она пропала. Брата, которому тогда было около 16 лет и который мог бы не только читать, но и иметь черновики рукописи, давно нет в живых. Но от нескольких человек, выбравшихся из Советчины вместе с отступавшими немцами в 1943 году, знаю, что в кругах читающей публики ходили слухи, что Шолохов действительно использовал случайно полученную рукопись какого-то белого офицера. Слышал и о бывшей на эту тему полемике.
Екатеринодар, Новороссийск и Феодосия вызывают неприятные воспоминания бивуачной неуютной жизни впроголодь, в холоде и всяческом неустройстве. Но Судак и Ялта с черноморскими пляжами кажутся какой-то сказочной фантазией, а не былью.
Потом Константинополь. Тут отец совершил непоправимую финансовую ошибку. Он мог, хоть и со значительной потерей на курсе, обменять свои деньги на полмиллиона американских долларов. Обменял без всяких потерь на немецкие марки, и вскоре пропало все.
В 1920 году мы переехали в Югославию и сперва остановились в Белграде у старого товарища отца, тоже быховца и первопоходника, полк. Л.Б.Новосильцова. Оттуда мать с младшими детьми была доставлена в Дубровник на Адриатическом побережье, а я по дороге «осел» в Русском Кадетском Корпусе в Сараеве. Отец переехал в Париж, а потом в Берлин, где написал и издал в 1922 году «Жертвы Вечерние» и переиздал «Наше преступление» и «Москву – Матушку» в том же году. «Наше преступление» было переведено на немецкий язык и печаталось по кусочку в газете. «Жертвы Вечерние» были переведены на французский и венгерский языки и напечатаны отдельными книгами.
В Югославию отец вернулся в 1926 году с неплохими деньгами: пара сотен тысяч французских франков с полумиллионом долларов не сравнится, но, по нашим тогдашним обстоятельствам, и это было неплохо. Но главное, затевалось действительно большое дело: некий Саид Курейши, индус, большой коммерсант, был где-то арестован большевиками и прошел по этапу чуть ли не все северные лагеря. Как британский подданный, как-то оттуда выбрался и, как мог, описал все, что видел. Требовалась литературная обработка, и ее предложили отцу. Финансировать издание, а главное – его перевод и английское издание для Америки, взялся крупный голландский нефтепромышленник Гарри Деттердинг. Книга представляла собой нечто вроде солоневичевской «России в концлагере», но на несколько лет раньше. Отец работал, не покладая рук, но, когда оставалось лишь переписать начисто, Деттердинг, по каким-то финансово-политическим соображениям, отказался принимать в этом деле участие. Отец ни копейки не получил.
