Филипп Грибанов - Ну ты же мужчина!, или МеЖполовые парадоксы
Имея на то все права, мы с Митей носили пионерские галстуки в школе. Так прям и надевали поверх футболок или джинсовых рубашек. На мой взгляд, было даже стильно. В общем, и ежу понятно, что не подтрунивал над нами только ленивый. До открытых оскорблений вроде не доходило, но «лыбу давили» в нашу сторону практически все. «Да че ты хомут нацепил?» — удивлялся одноклассник Игорь Кореневский, беззлобно хлопая меня по плечу. Учительница химии, уяснив к тому времени, что Мавроди ей в руки все равно не дадут, успокоилась, смирилась, пригляделась, что в родной школе творится, и вызвала нас на доверительную беседу. Она попросила нас снять галстуки. «Это же для нас было свято, а теперь что? Мне больно смотреть, ребята. Мы ведь в это верили! Снимите!»…а то сверху приказали больше не верить, мысленно закончил я ее фразу. Нам пришлось показать членские билеты, подтверждающие обоснованность ношения галстуков. Убедили. Послать бы ее тогда… к Меделееву Дмитрию Ивановичу. Ведь вокруг по школе все лазили чуть ли не с сатанистскими нашивками и свастиками — и ничего! Но химия мне давалась плохо, и я дрогнул. Зато с четверкой, понимаешь, закончил курс неполного среднего образования.
Традиционно раз в учебный год весь класс собирался в три шеренги и глазел в объектив — на память. Перед фотографированием классный руководитель провела небольшой инструктаж на тему дресс-кода. Мальчикам порекомендовала прийти в галстуках.
Мите и Кириллу галстуки надевать запретила. Странно, не правда ли? Ведь Митя и Кирилл тоже были мальчиками, хотя, например, девочками наши одноклассницы были уже не все. Когда я попытался восстать, соседка через ряд, красивая Лена Целищева, сказала: «Если ты, Кирилл, придешь фотографироваться так, как одет сейчас, я фотографироваться не буду». Кто-то из класса ее поддержал.
— Ребята, но ведь это маразм! Ведь вы же еще совсем недавно ходили в них сами! Опаздывали на уроки, второпях гладя галстуки утром! Просили мам завязать поровнее! Ты, Лена, сказала бы абсолютно то же самое два года назад, если бы я пришел без пионерского галстука, потому что тогда пионерами было принято считаться! Ты бы не захотела оказаться запечатленной на одной фотографии с расстригой! Так зачем ты сейчас так говоришь?
Примерно в таком ключе я до сих пор доживаю, довоевываю тот день. И так и сяк представляю, какой уничтожающей отповедью я бы врезал по мозгам толпы, выходящей в большую жизнь с честью и чувством собственной значимости. Как хрестоматийно шарахнул бы дверью классного кабинета. Как оставил бы вместо себя пробел на общей фотографии, гуляя по рекреации один и в галстуке. Это было бы по-мужски. Но я там есть, на том фото. Есть. Без красного галстука, зато с Леной Целищевой в первом ряду. Что поделаешь, она нравилась мне. И надо было как-то попытаться понравиться ей в этом изменившемся мире. Комсомольцем, как вы понимаете, я впоследствии не стал. Во-первых, это был девяносто четвертый год, а во-вторых, таких не берут.
Мой отец после девяносто первого хранил партийный билет не потому, что продолжал верить в идеалы коммунизма. Он оставил его потому, что никогда не пускал меня маленького на футбольные матчи и большие народные гуляния.
— Там толпа, сын, — говорил он мне. — Это очень страшно — попасть в толпу. Тебя может раздавить, ты можешь задохнуться. И ты никогда не сможешь подняться на ноги, если упал в толпе.
Отец оставил партийный билет, чтобы не оказаться там, от чего меня всегда предостерегал. Когда диктат рухнул, в новую жизнь многие ринулись бездумной толпой, как привыкли. Так мы и остались: он со своим партбилетом, а я со своим галстуком; на стыке времен, в тот интересный момент истории, когда из неразберихи четко проступила разница между совковой психологией и советским характером. Если отнестись чисто практически, отец сэкономил на услугах сантехника, ибо новым излюбленным ритуалом толпы в те дни было топить партийные билеты в унитазах. Все изменилось. В стране за кратчайший период произошли вещи, о которых раньше боялись даже думать. Шарик, взобравшись на новый холм, не смог выдержать предыдущей строгости прямого маршрута. Какой-то каприз ветра сбил его с курса.
Классе, опять же, в девятом мой друг ни с того ни с сего высмеял меня в разговоре. То есть это я думал, что ни с того ни с сего. Оказывается, я, рассказывая что-то, произнес: «И он кончил летать». На мое недоумение друг посоветовал следить за словами. Буквально через пять дней он мне позвонил (а мы тогда как раз проходили «Евгения Онегина») и, захлебываясь от радости открытия, потребовал, чтобы я взял книгу, нашел в романе письмо Татьяны и отыскал там в конце фразу «Я кончила».
— Ну, нашел… «Я кончила»… И чего?
— Киря, ты не врубаешься? «Кончила»!
Я не врубился. Подозреваю, Александр Сергеевич не врубился тоже, а то бы обязательно принял меры, когда перечитывал черновик романа перед тем, как отдать в типографию. Друг не мог мне, бестолковому, разъяснить, так как в тот момент рядом у телефона была его мама. Пришлось отложить до следующего дня.
С того самого следующего дня я много лет обрывал себя на полуслове, если хотел сказать «кончить» или «кончать». Я либо пристраивал префикс «за» к первому варианту, либо еще и переводил глагол в несовершенный вид — «заканчивать». Обильно пользовался синонимами: «прекращать», «переставать», «останавливать», «закругляться»… Знаете, почему? Не потому, что сознательно принял арготическую[56] интерпретацию слова, которая по необъяснимой причине вдруг вытеснила из разговорной речи россиян (поголовно!) литературную норму. Не потому, что мне глагол «кончить» не нравится. Не потому, что он в своем новом смысловом наполнении не принят в культурном обществе. А просто потому, что пошел на поводу. Потому что боялся, что начнут бросать косые взгляды и, кривясь в ухмылке, переспрашивать «Как-как? Кончил?» И я, в силу возрастной специфики способов самоутверждения, не оставался в долгу и высмеивал тех, кто мог, сам того не чая, в разговоре опростоволоситься с этим «кончить». Становился в колонну придурков и махал стоящим в стороне — «Айда с нами!» Что мы имеем на сегодняшний день? В России все кончают исключительно генитально, иногда еще и «бурно», если повезет. Статьи в солидных изданиях на сексуальную тематику редко обходятся без этой фени, про штиль современной беллетристики я даже не говорю. «Ну, и сколько раз ты кончила?» — перебивает одна другую на самом интересном и богатом жестами месте (диалог, подслушанный в метро). Оставим ханжество: это здорово, когда слова приобретают новое, дополнительное значение. В этом жизнь и щедрость языка. Но я одного понять не могу — почему вдруг исконное, словарное значение глагола «кончить» испарилось на территории, равной одной шестой части суши? Почему вдруг в своем нормальном амплуа слово стало звучать стократ реже, чем тот же мат? Почему в мгновение ока слово кончило существовать в пушкинской ипостаси, но зато победно прокатилось по стране в тюремно-блатняцкой инкарнации? Ведь мы же тогда, получается, обтесали его, а не обогатили! А слово «трахнуть»? Даль, Ожегов — вы для кого составляли свои бесценные словари? Для нас? Ах, полноте, нам не до вашей библиотечной рухляди, мы трахаемся и кончаем. Однозначно, была внедрена какая-то скрытая массовая доктрина! Представляете, как колоссально сложно было провернуть это среди сотни миллионов с гаком? Да ни черта подобного. Это просто песчинка под боком шара оказалась с нужной стороны в нужный момент, придав ему определенное направление и, как видите, вполне определенный пункт назначения.
Так не песчинки ли меняют все? Не на острие ли бытия находится мир каждую секунду? Мы будем менять его, мы должны. Сейчас, подождите… где-то туту меня на подоконнике лежала одна толковая книженция… Вот: «Хотя мы и не склонны рассматривать окружающие нас явления как следствие отдельных причин, а всегда видим в них совокупное действие многих сил, так что устранение одного из факторов не может вызвать полного изменения целого, все же мы должны признать, что часто великие события имели своим источником ничтожные на вид явления и что какая-нибудь отдельная, а потому более подверженная влиянию случая, причина часто вызывает следствия чрезвычайно общего характера». Это написал величайший военный мыслитель Карл Клаузевиц в своей книге «1812 год».
Думайте. Мыслите. Сомневайтесь. Ищите. Рассуждайте и делитесь мнениями без страха быть обвиненными в философствовании. Иначе вы всегда будете лишь объектом изменений, заложником внешних прихотей. Только неспокойные умы способны, несмотря на свои порывистые метания, дать опору лучшему в душах. Иначе выражясь, представьте себе, что от каждого вашего поступка, слова, мысли зависит весь мир — целиком и без остатка. Как бы вы жили тогда? Неужели бы как сейчас? Да, может быть, я выгляжу несерьезно, когда ударяюсь в такое прожектерство. Но послушайте, что пишет Илья Пригожин, выдающийся ученый: «Мы ведем чрезвычайно интенсивную жизнь в начале этого нового века, но ведем ее в неопределенности и непредзаданности будущего. […] Это — призыв к индивидуальному действию, которое сегодня в гораздо большей степени, чем когда-либо, необязательно обречено остаться ничтожным и кануть в лету».
