Ф Грандель - Бомарше
Бомарше, которому хватило нескольких строк, чтобы пересказать сюжетную канву двух своих комедий, оказался бы в гораздо большем затруднении, вздумай он резюмировать содержание "Преступной матери". Как правило, это дурной знак, когда речь идет о театре. Мы не рискнем излагать перипетии невероятной и невнятной интриги "Преступной матери". Но несколько замечаний все же необходимы. У этой драмы - или, скорее, мелодрамы - два названия: "Преступная мать" или "Второй Тартюф". Соседство, Мольера? Разумеется, но, я полагаю, Дидро тут куда ближе. В пьесе есть, конечно, персонаж, напоминающий знаменитого героя Мольера своей злокозненностью, но он разительно отличается от последнего полным отсутствием какой-либо тайны. Бежарс - так он зовется в пьесе - очерчен словно одной линией, притом - чернее черной. Хотя он и обманывает своими махинациями Альмавиву, заворожить того ему не удается. Подлинного конфликта между главными геррями драмы, в сущности, нет. Страсти - не больше. Бомарше взял из "Тартюфа" одну или две ситуации, отнюдь, разумеется, этого не маскируя; у обеих пьес похожая развязка - внезапная. Только это и роднит "Преступную мать" с Мольером, не так уж много. Бомарше использовал для своего Тартюфа другую модель. Кто такой Бежарс, если не Бергас - адвокат, гнусности которого у вас еще в памяти? Многие критики, и, в частности, Лагарп, порицали автора за то, что он вывел на сцену живущего человека. И с единственной целью - ему отомстить! Не берусь судить. Разве разделывав с покойниками достойнее? Погрешность вкуса, не спорю, но Бомарше вообще был не силен по этой части - он никогда не знал, как далеко можно зайти и где следует остановиться. Но если он не всегда оказывался на высоте в зыбучих песках хороших манер, во всем другом неизменно выказывал незаурядную отвагу. Бергас, депутат Национального собрания, был в ту пору человеком могущественным и опасным. Публично нападая на него - да еще в пьесе! - Бомарше не искал легкой жизни.
Следует отметить, что "Преступная мать" была первой настоящей мелодрамой. Автор нашел здесь сценические аксессуары, без которых театр не сможет обойтись на протяжении почти всего XIX века - хотя бы пресловутый ларец с двойным дном. Когда героям "Преступной матери" нужно написать письмо, они, ничтоже сумняшеся, макают перо в собственную кровь. Женщины тут падают в обмороки и приходят в сознание после того, как им дадут понюхать соли или выпить "капли". Упомянул ли я, что Альмавива, великий коррехидор Испании, здесь стал или вот-вот станет - революция обязывает - просто господином Альмавивой? С 1789 года графиня "выезжает без ливрейных лакеев" "совсем как простые смертные". Не будь Фигаро, супруги Альмавива кончили бы, вероятно, заурядным разводом. Обуржуазившись, муж и жена, как ни странно, приобрели манеру выражаться крайне высокопарно; о напыщенности их разговора может дать представление следующий отрывок, непредумышленный комизм которого представляется мне убийственным:
"Графиня (в самозабвении, закрыв глаза). Господи! Велико же было мое преступление, если оно равно наказанию! Да будет воля твоя!
Граф (кричит). И, покрыв себя таким позором, вы еще осмеливаетесь допрашивать меня, почему я испытываю к нему неприязнь!
Графиня (молится). Как могу я не покориться, когда на мне отяготела десница твоя?
Граф. И в то самое время, когда вы заступались за сына этого презренного человека, на руке у вас был мой портрет!
Графиня (снимает браслет и смотрит на него). Граф, граф, я возвращаю вам его. Я знаю, что я его недостойна. (В полном самозабвении.) Господи! Что же это со мной! Ах, я теряю рассудок! Помраченное мое сознание рождает призраки! Я еще при жизни осуждена на вечную муку! Я вижу то, чего нет... Это уже не вы, это он: он делает знак, чтобы я следовала за ним, чтобы я сошла к нему в могилу!
Граф (в испуге). Что с вами? Да нет же, это не...
Графиня (бредит). Зловещая тень! Удались!
Граф (болезненно вскрикивает). Это вам чудится!
Графиня (бросает на пол браслет). Сейчас!.. Да, я повинуюсь тебе...
Граф (в сильном волнении). Графиня! Выслушайте меня...
Графиня Я иду... Я повинуюсь тебе... Я умираю... (Теряет сознание.)
Граф (испуганный, поднимает браслет). Я вышел из границ.... Ей дурно... О боже! Скорее позвать на помощь! (Убегает.)
И вся пьеса в том же духе. Сам Фигаро - неузнаваем. Отвергнув гордым жестом 2000 луидоров, которые предлагает ему граф в награду за службу, доказательство, что Фигаро весьма переменился, - он заключает эту унылую мелодраму такой тирадой:
"Фигаро (живо). Мне, сударь? Нет, пожалуйста, не надо. Чтобы я стал портить презренным металлом услугу, оказанную от чистого сердца? Умереть в вашем доме - вот моя награда. В молодости я часто заблуждался, так пусть же этот день послужит оправданием моей жизни! О моя старость! Прости мою молодость - она тобою гордится! За один день как у нас все изменилось! Нет больше деспота, наглого лицемера! Каждый честно исполнил долг. Не будем сетовать на несколько тревожных мгновений: изгнать из семьи негодяя - это великое счастье".
Старость - крах и для сценических персонажей.
Но можно ли себе представить, чтобы из-под пера Бомарше не вышло ни одной удачной реплики на протяжении пяти актов? И в самом деле, одну Рене Помо нашел. Цитирую его: "Хотя бы несколько слов из этой драмы заслуживают того, чтобы их запомнить, это слова Альмавивы, который сокрушается: "Некто Леон Асторга, бывший мой паж, по прозвищу Керубино..." Сколько ностальгии в этом воспоминании о "Безумном дне" и о том времени, когда Бомарше был талантлив". И правда!
"Преступная мать" предназначалась "Комеди Франсэз". Пайщики приняли ее с восторгом. Но поскольку как раз в это время они снова затеяли процесс против драматургов, в том числе и против первого из них, этот последний забрал у них пьесу и передал ее труппе театра Марэ, основанного шестью актерами, "выходцами" из Итальянского театра, которых Бомарше поддержал денежно и которым помог приобрести старое театральное здание на улице Кюльтюр-Сент-Катрин (ныне - улица Севинье). Пьеса, поставленная 26 июня 1792 года, продержалась на афише две недели. Театр "Комеди Франсэз" устроил заговор против Бомарше, а актеры молодой труппы, часть которых выступала на сцене впервые, потеряли самообладание, едва партер начал их освистывать и осыпать издевками. Дамы и господа - пайщики "Комеди Франсэз" - радовались от всего сердца: пьеса никуда не годная, коль скоро Бомарше отобрал ее у них. Она действительно была никуда не годной, но совсем по иной причине, как мы уже сказали. Тем не менее на втором представлении "Преступная мать" была "принята с восторгом". Восхищенный Гретри тотчас задумал сделать из нее оперу: "Я мечтаю только о Вашей "Преступной матери"", - писал он Бомарше. Мечта так и не осуществилась, хотя композитор пообещал написать "музыку к этому шедевру, достойному старика Гретри". Публика и критика той эпохи отдавала предпочтение театру, которой мы назвали бы сегодня "ангажированным". В "Альманахе зрелищ" Дюшена за 1792 год можно было, к примеру, прочесть: "Несколько патриотов дали театру Мольера (улица Сен-Мартен) пьесы, не оставляющие никакой надежды аристократии: она в них полностью посрамлена и предана публичному осмеянию. Лучшая из этих пьес "Лига фанатиков и тиранов", написанная г-м Руссеном". Пятью годами позже, когда времена изменились, "Преступная мать" была возобновлена и шла с триумфальным успехом. Где же? Да все в той же "Комеди Франсэз", естественно. Бонапарт, который ненавидел "Женитьбу", горячо принял эту мрачную мелодраму, продемонстрировав тем самым, что его вкус оставляет желать лучшего.
Итак, завершился последний эпизод театральной карьеры Бомарше, занавес опущен, но жизнь продолжается. Бомарше шестьдесят лет. Постаревший, "все видевший, все сделавший, все исчерпавший", что еще он мог совершить? В шестьдесят лет ему оставалось, полагаю, только превзойти себя самого. Что он и сделал, ввязавшись самым безумным образом в рискованное предприятие и продемонстрировав в борьбе, потом - в поражении и, наконец, в нищете и невзгодах неисчерпаемые запасы ума и мужества. Последнему делу своей жизни он обязан самыми дорогими дворянскими грамотами - теми, которые человек получает, бросая вызов смерти.
За два дня до премьеры "Второго Тартюфа" некто Шабо, капуцин-расстрига, член Национального собрания, обвинил Бомарше в спекуляции оружием. Шабо пошел даже дальше: он утверждал, что Бомарше прячет в подвале своего дома 70000 ружей. Когда идет война и родина в опасности, а солдаты вынуждены сражаться голыми руками, это - преступление из преступлений, и нет нации, нет народа, когда-либо прощавших подобное. В июне 1792 года положение Бомарше было еще достаточно прочным. Во всяком случае, более прочным, чем положение Людовика XVI и его правительства. Париж, как ни был он скор на ниспровержение собственных кумиров, все же ждал, что ответит на это обвинение Бомарше. Ответ был уничтожающим: "Вся груда оружия сводится к двум ружьям, а подозрительное место, где я их прячу, - кабинет военного министра, слева от окна..." И далее, желая устыдить бывшего монаха, Бомарше неосмотрительно добавил:
