Ф Грандель - Бомарше
Итого: 4 050 000 франков"
Бомарше, естественно, предусмотрел, как именно должно финансироваться строительство этого грандиозного монумента - по меньшей мере в двести метров высотой. Парижскому муниципалитету предлагалось внести первый миллион, а восьмидесяти двум департаментам - три остальных, по 36 660 франков каждому.
Национальное собрание не приняло этого проекта, и исполинская башня .на Марсовом поле была воздвигнута лишь сто лет спустя, при совершенно иных обстоятельствах и совершенно иная по форме.
Именно в это время, осенью 1790 года, Бомарше приступил или вернулся к созданию "Преступной матери". Мы еще скажем об этой пьесе. Но было бы чистым безумием думать, что его труды сводились к писанию драмы, сотен писем и вычерчиванию на бумаге своей "Эйфелевой башни". На досуге он по-прежнему занимался делам", как прекрасными, так и не столь почтенными, извлекая из них, разумеется, доходы, позволяющие ему жить на широкую ногу и содержать немало людей. В 1790 году этот добрый самаритянин уже не довольствуется тем, что отвечает всем, кто взывает к его сердцу и, следовательно, кошельку - за один месяц четыреста двадцать просьб от частных лиц ссудить их деньгами! - у него теперь возникает потребность субсидировать целые общины - Парижский монастырь Божьей матери Заступницы, Лионское благотворительное общество, не говоря уж об оплачиваемых им койках в больницах для бедных, о деньгах, которые он раздает парижским солдатам, - 12 000 франков за один день! Я, впрочем, не могу поверить, что его щедрость, его доброта неизменно наталкивались на неблагодарность. Напротив, я полагаю, что с годами Бомарше приобрел, не ставя себе этого, разумеется, целью, множество друзей. Если ему удается почти всегда взять верх над своими бесчисленными врагами, то, возможно, именно потому, что в трудные минуты он получает неоценимую помощь от тех, кто был ему обязан и у кого хватало ума не злобствовать за это. Что. касается недоброжелательства, с которым он так часто сталкивался, несправедливо было бы приписывать это исключительно злонравию его недругов. Бомарше отнюдь не добродетельный персонаж мелодрамы, в которой Лаблашу или Бергасу отводится роль злодея. Надо признать, что на протяжении всей своей жизни, и особенно к ее концу, Бомарше пожинал плоды собственной заносчивости. Присовокупите к этому милому пороку неумеренную склонность к вызывающим поступкам. Он не пожелал, например, как я уже упоминал, отказаться от имени де Бомарше. Ничего удивительного, мы ведь знаем, сколь неудержимо жаждал он приобрести собственное лицо и каких усилий ему стоило явиться на свет. Но когда он счел нужным возвестить городу и миру, что женится в третий раз, ему показалось необходимым дать объяснение, почему именно он не подчиняется декрету Учредительного собрания:
"Я доказал в воскресенье, что поместье, именуемое Бомарше, мне уже не принадлежит и что. декрет, требующий отказа от прозваний по землевладению, не распространяется на имена, кои берет человек, вступая на боевое поприще, - а именно под прозванием де Бомарше я всегда побеждал своих трусливых недругов".
Эпохи исторических переломов менее всего чувствительны к юмору. Хотя революционеры знают силу броских фраз, они отнюдь не поклонники острословия и каламбуров. По правде говоря, Бомарше был единственным человеком, оценившим собственное остроумие. Остальным оно не пришлось по вкусу.
Точно так же как не по вкусу им было и то, что он одной ногой оставался в королевском дворце. Я уже употребил слово "реформатор". Бомарше знал, что политическая борьба никогда не прекращается, и сам ее вел. Разве не он почти в одиночку поверг в прах парламент Мопу? Разве не он втянул впоследствии Людовика XVI в борьбу за независимость Соединенных Штатов Америки? Разве не была отмена дворянских привилегий в значительной мере победой Фигаро? И разве не принесли плодов настойчивые усилия Бомарше как в области торгового законодательства, так и в области восстановления гражданских прав протестантов? Что касается идеи, как мыслитель он был более чем близок Революции. Но государственный человеку никогда не засыпавший в нем, был сторонником порядка и почитателем закона. И в то необычайное десятилетие - от 14 июля 1789 года и до дня своей смерти - он, как мы увидим, разрывался между желанием увидеть торжество Революции и столь же неодолимой жаждой удержать Францию - как бы это поточнее выразиться? - от карнавального хаоса. Естественно, многие из писавших о нем расценивали эти колебания как доказательства его двоедушия. Его бесчестности! Однако превыше любых политических систем - стоял ли во главе государства король, Комитет общественного спасения или Директория - Бомарше ставил Францию. Доведись ему дожить до империи, он, нет сомнения, служил бы Наполеону, на свой манер, иными словами, готовый снова оказаться в тюрьме. Ибо - необходимо еще и еще раз напомнить об этом - так называемая деловая хватка неизменно ставила Бомарше под угрозу потерять жизнь или самое дорогое, что у него было свободу. Пусть это даже вызовет негодование читателя, я не отступлюсь от своего: из всех деятелей литературы, о которых мы сохранили память, Бомарше достоин наибольшего уважения. И я тем упорнее настаиваю на этом, что завтра прославленные историки, располагающие теми же документальными ресурсами, что и я, не говоря уже о ресурсах своего таланта, почтут за благо вернуться к давним клеветническим наветам. Эпиграфом к их трудам могли бы послужить слова Бомарше: "Прежде всего оклевещем его, а уж затем вменим ему в вину дурную славу, которую сами создали".
Итак, он продолжал общаться с королем, поскольку, будучи наполовину республиканцем, на вторую половину оставался роялистом. Наполовину пессимист, он никогда не терял в душе надежды. И только его веселье было неделимым и неизменным: "Сейчас [в 1789] у нас крепости вместо дворцов, а оркестром служат пушки. Улицы заменяют нам альковы: там, где слышались томные вздохи, громко славословят свободу: "жить свободными или умереть" звучит вместо, "я тебя обожаю". Такие-то у нас игры и забавы. Любезные Афины преобразились в суровую Спарту; но поскольку любезность - наше врожденное качество, мир, вернувшись, вернет нам наш истинный характер, только на несколько более мужественный лад; наше веселье снова возьмет верх".
Примерно то же говорил в это время Людовик XVI: "Пора бы нации вспомнить о своем счастливом характере". Должен ли я обращать ваше внимание на то, что это заявление было сделано _после_ бегства в Варенн и расстрела республиканской демонстрации на Марсовом поле! По правде говоря, лето 1791 было самым обманчивым временем года. Предательство короля, кровь, пролитая у подножия алтаря отечества, были на некоторое время преданы забвению. На первый взгляд "взяло верх" "то, что мы теперь называем молчаливым большинством. Так Туре, председатель Учредительного собрания, мог, закрывая последнее его заседание, произнести без всякой иронии свою историческую фразу: "Сир, Ваше Величество покончили с революцией!"
Но Бомарше этого не думал. За пятнадцать дней до роспуска Учредительного собрания, которое разошлось в самом радужном настроении, совершенно не понимая сложившейся обстановки, Бомарше писал о своих тревогах и отвращении Бомезу, депутату, с которым был в дружеских отношениях:
"Кто бы мог помыслить, что завершение столь великого дела будет опозорено: дебатами самого гнусного толка и что мы подарим нашим внешним и внутренним врагам подобный триумф, позволив им узреть Учредительное собрание на грани краха в тот самый момент, когда его полномочия должны были бы обрести особую значимость? Вы вносите смятение в наши ряды, оздоровит ли их это адвокатское законодательное учреждение, сформированное при помощи всяческих интриг? Я знаю о нем слишком много, чтобы не умирать от огорчения в предвидении всех невзгод, готовых обрушиться на Францию".
Он отнюдь не ошибался. Все эти "невзгоды" - обесценение ассигнаций, голодные бунты, затем война, объявленная Францией "королю Богемии и Венгрии", - еще ухудшили положение, с которым не могли, разумеется, совладать сменявшиеся один за другим министры - за лето Бомарше "перепробовал" их не менее дюжины. В последние недели царствования у Людовика XVI возникла мысль назначить Бомарше министром внутренних дел. К счастью, эта затея не осуществилась. Бдительней Бомарше вовремя увернулся.
Бедствия, переживаемые отечеством, которому он решил, как мы увидим дальше, помочь на свой лад, не мешали Бомарше заниматься драматургией. "Преступная мать", сыгранная впервые 6 июня 1792 года в маленьком театрике Марэ, главным акционером которого был сам Бомарше, оказалась его последним произведением, написанным для сцены. Для репутаций Драматурга было бы, без сомнения, лучше, если б эта вещь вовсе не увидела света. Но Бомарше держался за нее по двум причинам. Если его послушать, "Преступная мать" являлась заключительной частью трилогии. "Вволю посмеявшись в первый день на "Севяльском цирюльнике" над бурной молодостью графа Альмавивы, в общем такой же, как и у всех мужчин; на другой день с веселым чувством поглядев в "Женитьбе Фигаро" на ошибки его зрелого возраста - ошибки, которые так часто допускаем и мы, - приходите теперь на "Преступную мать" и, увидев картину его старости, вы вместе с нами убедитесь, что каждый человек, если только он не чудовищный злодей, в конце концов, к тому времени, когда страсти уже остыли и особенно когда он вкусил умилительную радость отцовства, непременно становится добродетельным...". Когда "Преступная мать" была возобновлена в 1797 году, Бомарше заверял в Письме к одному критику: "Я проработал двадцать лет, создавая [эту] запутанную интригу". Следует ли ему верить? Не знаю. Ясно одно - Он заблуждается или делает вид, будто заблуждается, когда утверждает, что главный герой его комедий - Альмавива. Нам известно, что, не будь Фигаро, они утратили бы душу и жизнь. Конечно, Фигаро есть и в "Преступной матери", он присутствует, действует, но он потерял главное Бомарше уже не говорит или почти не говорит его устами. Другой довод Бомарше выглядит убедительнее - несмотря на относительную неудачу своих драм и триумфальный успех своих комедий, он не желает отказаться от серьезного жанра. В предисловии к "Преступной матери" мы, естественно, найдем имена Ричардсона и Дидро, а также цитаты из последнего, восхваляющие первого: "Живописец сердца человеческого! Ты один никогда не лжешь!" Сбитый с толку этим утверждением, вообще-то довольно спорным, Бомарше восторженно восклицает: "Как это прекрасно сказано! Я тоже все еще стараюсь быть живописцем человеческого сердца..." Увы! Впрочем, трезвость ума заставляет его тут же добавить: "...но мою палитру иссушили годы превратностей судьбы. Это не могло не сказаться на "Преступной матери"". Следует отметить, в своем предисловии автор дважды и совершенно недвусмысленно выражает тревогу: "Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу; ее надо было писать в расцвете сил". И: "Когда я написал две другие пьесы, меня долго ругали за то, что я осмелился вывести на сцену того самого молодого Фигаро, которого впоследствии вы полюбили. Я тоже тогда был молод, и я над этим смеялся. С возрастом расположение духа становится все более мрачным, характер портится. Несмотря на все усилия, я теперь уже не смеюсь, когда злодей или мошенник, разбирая мои произведения, оскорбляет мою личность, тут уж ничего не поделаешь". Какое признание! Искренность Бомарше достойна восхищения, Но успокойтесь - он несколько преувеличивает: склонность или способность смеяться утратил только драматург.
