Юрий Поляков - Лезгинка на Лобном месте (сборник)
Конечно же, мощной есенинской традицией определена и другая ведущая тема стихов Николая Дмитриева – тема возвращения на Родину, которая у поэта тесно переплетена с трагическим мотивом неумолимого ветра времени, неузнаваемо меняющего родное и привычное, сметающего с земли дорогих людей:
Когда в каникулы домой
Вернулся в хмурый час, —
Увидел ельник молодой
На вырубке у нас.
В один из сумасшедших дней
Заехал на чаек —
Услышал – от реки моей
Остался ручеёк.
На третий мне открыла дверь
Уже старухой мать,
И вот на родину теперь
Боюсь я приезжать.
Заметной особенностью стихов Николая Дмитриева является постоянное обращение к фольклорным, сказочным мотивам, органично вплетающимся в его лирику. Но в отличие, скажем, от Юрия Кузнецова, у которого обращение к сказочной образности – это непременный выход на космогонический символ, на заиндевевший от дыхания Вечности архетип, у Николая Дмитриева фольклорный образ непременно вплетен в нашу земную, запутанную, неустроенную, но такую щемяще родную жизнь:
Ой, зерно непроходимое, бобовое,
Ты туда ль, сюда однажды протолкнись!
Ой ты, сказка, сказка русская, неновая,
Ты концом своим счастливым повторись!
Давно замечено, что глубина и, так сказать, разрешающая сила таланта по-настоящему проверяется в переломные эпохи, когда жизнь стремительно меняется, рушится привычное и на глазах строится новый порядок вещей. А новизна, особенно социальная, всегда жестче, агрессивнее и несправедливее прежнего, обжитого и вследствие этого более очеловеченного мироустройства. Если бы не произошел трагический слом начала 90-х, возможно, Николай Дмитриев так и остался бы последним советским деревенским лириком, неспешно уклоняющимся от настырных социальных заказов и пишущим о своем негромком «самом-самом». Но случилось то, что случилось…
У Николая Дмитриева есть жесткое, больное стихотворение о неумении сохранить и приумножить то, что щедро отпущено человеку Творцом. На первый взгляд этот горький упрек обращен поэтом к самому себе, причем с характерным для него использованием образа сказочного «дурака», вечно попадающего впросак. Именно так, как грустную, ироничную констатацию своей личной житейской, да и литературной нераспорядительности, я поначалу и воспринял эти строки. Но, вчитавшись, понял: в стихах есть и другой, обобщающий план, есть печальная мысль о целом поколении русских людей, а шире – о народе, который опять, в какой уже раз, не смог и не сумел спасти и сохранить родное:
Мне было все дано Творцом
Без всяких проволочек:
И дом с крыльцом, и мать с отцом,
И складыванье строчек.
Россия – рядом и – в груди,
С мечтой о новом Спасе,
С тысячелетьем позади
И с вечностью в запасе.
…И вот теперь сказать могу
(Не за горами старость),
Что все досталось дураку.
Все – дураку досталось…
В 90-е годы у разных поэтов, даже прежде благостно камерных или либерально настроенных, появилось много страстных, буквально кровоточащих стихов, рождённых гневом, скорбью и отчаяньем от происходящего в стране. Взять того же Юрия Разумовского:
Разделившись с Серпом и Молотом,
Живем под властью той же нечисти, —
Живем в сообществе расколотом,
Живем в разваленном отечестве.
…Чиновничья пирует братия,
Способная лишь только к «братию»…
И если это – демократия,
Я проклинаю демократию.
Такая инвективная поэзия была направлена против поругания прежних святынь, против нищенства и унижений, которым подверглась большая часть народа. Главная, воспаленная мысль этих сочинений: «За что?» В стихах же Николая Дмитриева, написанных в эти же годы, мне слышится иной вопрос, даже два вопроса: «Почему?» и «Что дальше?». Один из самых пронзительных и запоминающихся образов гибнущей, разламывающейся, как Атлантида, Большой России, именовавшейся СССР, я нашел именно у него в стихотворении о гармонисте, собирающем милостыню в подземном переходе:
…Бомж зеленый маялся с похмелья,
Проститутка мялась на углу.
Цыганята, дети подземелья,
Ползали на каменном полу.
Что-то там из шмоток продавая,
Зазывала, отирая пот,
Чудь да черемиса луговая —
Этот вечный разинский оплот,
А вверху гуляла холодина,
И была Москва, как не своя,
И страна трещала, словно льдина,
И крошились тонкие края.
…Мимо люди всякие сновали,
Пролетали, а куда? – Спроси!
Но все чаще лепту подавали —
Как на собирание Руси.
Следуя нынешней аналитической моде, в этом стихотворении можно выделить два ключевых для нового, постсоветского Дмитриева словосочетания: «Москва как не своя» и «собирание Руси». Сначала поговорим о первом, а потом вернемся и ко второму. Сквозь лирику последнего десятилетия, вышедшую из-под пера героя этих заметок, мучительно проходит тема утраты своей страны, на глазах превращающейся в другую, чуждую страну, где столица «похожа на Париж времен фашистской оккупации», где «есть ощущенье срамоты и длящегося унижения». И снова, как в начале творческого пути, поэт обращается за поддержкой к своему главному нравственному судье – фронтовику-отцу, уже ушедшему из жизни и являющемуся своего рода потусторонним протагонистом героического поколения, сохранившего, отвоевавшего Отечество. О чем же диалог отца и сына, говорящего от имени поколения, не сохранившего свою страну?
И спросит он не без усилья
Вслед за поэтом, боль тая:
– Так где теперь она, Россия,
И по какой рубеж твоя?
Нет у меня совсем ответа.
Я сам ищу его во мгле,
И темное безвестье это
Удерживает на земле.
Это жгущее чувство вины нашего поколения, которое так точно и просто, без повинного позерства, выразил Николай Дмитриев, неизбежно заставляет его отвечать на вопрос «Что дальше?» и выводит на другую важнейшую тему – «Собирания Руси». А для начала – «Сохранения Руси». Именно так развился и преобразился в новое время прежний «деревенский» мотив поэта, мотив «неупиваемой чаши осенней родины…». Но теперь речь о другом – о сохранении средствами поэзии не только русской деревни, но самого русского способа жить, чувствовать, мыслить, понимать жизнь по-русски. Теперь вечная голограмма стиха сохраняет для будущего не просто родную «тропинку от крыльца», но сам русский путь, до неузнаваемости искажаемый агрессивным натиском чужого и чужих – везде: в политике, в экономике, в культуре, в поэзии, наконец. Лично для меня самое главное в этих строках – русская оценка происходящего и стремление «не добавлять миру зла», а также верность своим корням, которые иным, продвинутым, кажутся ныне заблуждениями:
Под чертов чох, вороний грай,
Свою домыкивая долю,
Я уношу с собой не фрай,
А русскую тугую волю.
И последнее. Размышляя о стихах Николая Дмитриева, я старался показать, как в его творчестве отразилась одна из самых героических и в то же время одна из самых трагических страниц российской жизни. Как почти любой крупный поэт, он дает для этих раздумий поразительный и пронзительный материал. Но бывают поэты (и талантливейшие!), чьими строчками сподручно иллюстрировать и даже обозначать эпоху, но для сердца, для врачевания душевной смуты мучительной гармонией стиха книги таких поэтов не предназначены. Николай Дмитриев принадлежит к совсем другому поэтическому племени. В его стихах есть то щемящее совершенство, та влекущая сердечность, та словесная тайна – в общем, все то, что заставляет вновь и вновь возвращаться к его строчкам, которые постепенно, неуловимо и навсегда становятся частью души читателя, облагораживая и возвышая ее. А ведь, по сути, для этого и существует Поэзия.
…Когда я писал это предисловие к сборнику избранных произведений Николая Дмитриева (книга вышла в издательстве «Молодая гвардия», в 2004 году), мне и в голову не могло прийти, что моему ровеснику, едва переступившему порог пятидесятилетия, жить осталось чуть больше года. Он умер ранним летом 2005-го на своей даче, которую очень любил, от сердечного недуга, умер ночью – именно так, как и предсказал в стихотворении «Последняя ночь». А написал он его в 1979-м, будучи совсем еще молодым, полным сил человеком:
В желтых сумерках липа цветет,
Вязкий запах дыханье спирает,
И привычная дума придет:
Кто-нибудь в эту ночь умирает.
И под звон комариный, под стон
Коростелей, цикад и лягушек,
Перед бездной – что чувствует он
Над издевкой лекарств и подушек?
Что природа творит? Забытье?
Пышны проводы в сырость и стылость!
Этот вечер – жестокость ее
Или вера, и тайна, и милость?
Вера в то, что за той пеленой,
За прощальною гранью суровой
Сон привидится в вечность длиной
О Земле – золотой и лиловой.
Кто-то из исследователей литературы заметил: чем талантливее поэт, тем точнее и подробнее он предсказывает свой уход. Не уверен, что эта формула универсальна, но в отношении Николая Дмитриева она работает универсально. Его земной путь закончился, он больше не напишет ни одного нового стихотворения. Но его творческий путь продолжается. Нет, эти мои слова не дань трафаретному оптимизму, в каковой обычно впадают люди, едва заходит речь о неизбежном. Открылся Музей Николая Дмитриева, в честь него в Балашихе названа улица, учреждена премия его имени, он и сам посмертно удостоен премии Антона Дельвига.
