Сергей Баймухаметов - Призраки истории
Гитлер был вынужден отказаться от уже разработанной операции «Морской лев». Оказалось, что Англия Гитлеру не по зубам. И Гитлер напал на того, кто по зубам, как он считал. Тем более, СССР открыл беззащитный бок…
К 1939 году СССР не имел границ с Германией. Польша и Прибалтика были буфером между СССР и Германией. Если хотите — щитом. Пока Гитлер будет разбираться с ними, мы сто раз успеем приготовиться, и встретим огнем…
Сталин сам разрушил этот буфер, разделил Польшу с Гитлером и получил границу с Германией. Можно сказать, своими руками убрал щит.
Гитлер и ударил. Так, что 4 миллиона пленных за первые полгода войны.
Сталин потерпел крах. Не смог сделать элементарного расчета. То есть показал себя как полная и вопиющая бездарность.
Цена его бездарности и патологической ненависти к Польше, Англии и Франции — 27 миллионов убитых советских людей. Это как минимум. Или — 34 миллиона. В год 60-летия Победы многие ученые, военные и гражданские институты пытались установить точную цифру наших потерь, и констатировали, что ее мы уже не узнаем никогда. И потому остановились на условной цифре 27 миллионов — 18 миллионов мирных жителей и 8,6 миллиона солдат и офицеров. Но в картотеке министерства обороны хранится 15 миллионов карточек на погибших солдат и офицеров. Теперь прибавьте к ним гражданских — 18 миллионов. Получается — 34 миллиона! Теперь к ним ко всем прибавьте неродившихся от этих убитых. Прибавьте горе отцов и матерей, чьи дети погибли, горе сирот, горе всей страны.
Так что пакт Молотова — Риббентропа не обеспечил нам никакой «безопасности на западных рубежах», как утверждал президент Путин. А совсем даже наоборот — Сталин едва не погубил СССР этим пактом, бездарным в политическом и военно-стратегическом отношениях.
Но мы все словно ослепли. Не видим очевидного и талдычим о своей безопасности. И вот уже глава нашего парламента Борис Грызлов говорит, что «Иосиф Сталин — незаурядный человек», и что с течением времени «меняется и отношение к этому человеку». Лидер московских коммунистов Александр Куваев заявляет: «Сегодня Россия находится в плачевном состоянии — и России нужен новый Сталин». Депутаты в регионах ставят памятники и предлагают вернуть городу на Волге имя Сталина. И народ не очень чтобы против…
«А вы рассуждаете о том, сечь или не сечь мужиков? — писал Герцен полтора века назад. — Секите, братцы, секите с миром! А устанете, царь пришлет флигель-адъютанта на помощь!!!» Получается, что розгами вбивается любовь надолго.
Почему же мы так отступали?
Уже к 9 июля 1941 года фронт проходил по линии: Псков — Великие Луки — Витебск — Смоленск — Рогачев — Гомель. То есть за семнадцать дней гитлеровцы заняли Прибалтику, Белоруссию, Западную Украину и подошли к Киеву — как это могло случиться? С приходом гласности стали появляться новые, скрываемые прежде цифры и факты. Можно сказать, ошеломительные. Пропагандистские штампы прошедших времен о невероятном превосходстве противника в живой силе и особенно в технике оказались обыкновенным враньем. На самом же деле это мы имели превосходство: в танках — в три с половиной раза, в самолетах — в два раза, в пушках и минометах — в полтора раза.
(Кстати, в советские годы не говорилось о нашем грандиозном преимуществе в технике на всем протяжении войны. Многочисленные пропагандистские заклинания типа «фашистские танковые армады» и «на фашистскую Германию работала вся промышленность Европы» создавали ощущение, что у гитлеровцев военной техники все-таки больше. На самом же деле даже в трудном 1941 году мы произвели танков в два раза больше, чем Германия, а в 1942 году — уже в шесть раз больше, чем Германия. За всю войну мы потеряли 100 тысяч танков. Закончили войну, имея 35 тысяч танков.)
Итак, расклад сил к началу войны:
Немецких танков — 4000
Наших — 14 000
Немецких самолетов — 5000
Наших — 10 000
Немецких орудий и минометов — 42 000
Наших — 59 000
И тем не менее к концу 1941 года только в плен попали 4 000 000 (четыре миллиона!) советских солдат. (Все цифры — по данным ВНИИ документоведения и архивного дела.)
Что же там происходило такое, что четыре миллиона пленных за полгода. И, главное, почему?
Единственное бесспорное преимущество гитлеровцев — внезапность нападения. Но при любой внезапности просто невозможен такой разгром, такое паническое отступление. Тут была какая-то загадка…
И ни в одной книге не находил я убедительного объяснения. Конечно, и отца спрашивал, но он не испытал отступления, он начал войну в октябре 41 года под Москвой, в переломный момент. Это была смертельная оборона, но он стоял лицом к врагу, сражался, а это совсем другое знание, другой опыт… Он не понимал моих вопросов и отвечал пропагандистскими штампами…
Но тем не менее при любых встречах-разговорах с ветеранами исподволь заводил я такой разговор… А со временем и случай мне помог. Переехав из центра в московский район Свиблово, по утрам гуляя с собакой к газетному киоску, стал встречать я в сквере соседа по нашему громадному дому-кораблю — щуплого беленького старика, тоже с кипой утренних газет. А газеточитатели, сами знаете, не могут не обменяться мнениями. Так мы с ним и начали время от времени вместе гулять по скверу, разговаривать.
Сразу должен сказать, Максим Михайлович Вершаков — очень скептический человек, иногда даже резкий… В День Победы он на торжества не ходит, и чаще всего ворчит, листая газеты. Телевизор его злит: он говорит, что празднование, ликование наше непомерное — это пляски на костях. И ко многим рассказам о войне относится настороженно…
— Понимаете, — говорит, слегка заикаясь, Максим Михайлович, — войну как прямое столкновение с врагом знает мало людей, мало кто выжил. Передний край, окоп — это взвод, рота. В штабе батальона можно уже оглядеться. В штаб полка командиры батальонов идут, как бригадиры с полевых станов в деревню: отдохнуть можно, на людей посмотреть… Штаб дивизии — все равно что центральная усадьбу совхоза, большое село. Штаб армии — как райцентр, а уж штаб фронта — город! И везде, в самых разных подразделениях, от полковых до фронтовых, служили миллионы людей. В окопах было меньшинство живых участников войны. А громадное большинство — обеспечивало передний край. Они делали свое дело, очень важное, без них никакой войны не могло быть. Но в непосредственный контакт с противником они не входили, окопа не знают… Но с годами, наверно, что-то происходит с памятью, чужое выдается уже за свое. И вот они уже от себя начинают рассказывать то, что слышали от окопников, при этом многое путают и перевирают. Потому что о войне, если не знаешь, соврать не получится, обязательно на какой-нибудь мелочи промашка выйдет… Ну и ваш брат-журналист тоже много сочиняет, сам не понимая. Вот читал: один вспоминает, как Рокоссовский, выйдя из штаба, пошел по лощине, которую со всех сторон обстреливают минами. Кругом разрывы, раненые падают, а Рокоссовский идет, не склоняя головы… Это смешно! Понимаете, даже при такой плотности обороны, какая была под Москвой, штаб армии все равно находится на большом отдалении от линии фронта. Иначе войсками управлять невозможно. До штабов дивизий и армий мины не долетают. И не должны комдивы и командармы под обстрелом сидеть, у них другие задачи… А журналист из Москвы приехал в штаб армии и решил, что попал в самое пекло… Про меня в армейской газете написали: «Русский богатырь сержант Вершаков». Не видел меня тот журналист, по штабным донесениям, наверно, писал. А я самый маленький в батальоне, самый слабый, надо мной потом хохотали: «Илья Муромец, едрёна корень!»
Вот такой человек Максим Михайлович Вершаков, мой сосед по дому в Свиблове. Его рассуждения интересны сами по себе. Но дело еще и в том, что Максим Михайлович — один из немногих (может, их сейчас вообще единицы), кто встретил войну в первые часы и минуты, на западной границе, в танковом полку в Подгорцах. Вот его-то, когда мы уже поближе сошлись, я и попросил объяснить, мнением своим поделиться, почему же мы так отступали…
— Наш полк начали бомбить в первые же минуты, мы ведь стояли у границы, — начал свой рассказ Вершаков. — Срочно покинули казармы и расположились в соседнем лесу. Отрыли окопы, замаскировали танки и машины ветками. Но никто еще не верил, что началась война. Замполиты повторяли одно слово: «Провокация».
Как понимали мы, рядовые, никакой связи с командованием и никаких приказов не было. Потому что стояли мы в том лесу три дня почти без единого выстрела. А над нами шли немецкие самолеты, ночами горизонт полыхал… Понятно было, что немцы обходят нас со всех сторон. На третий день в наш лес, по проселочной дороге, зарулила группа немецких мотоциклистов — первые гитлеровцы, которых мы увидели. Заблудились. Мы их ссадили, разоружили, все сбежались смотреть. Я до сих пор помню, как они себя вели. Они держались как хозяева, как будто ждали, что мы сейчас бросим оружие и всем полком сдадимся им в плен. Потом нас, солдат, отогнали командиры, особисты пришли, немцев повели на допрос…
