Ив Аман - Отец Александр Мень: «Люди ждут Слова...»
В отличие от владыки 1ермогена, другие епископы смирились, полагая, что всякое сопротивление бесполезно. Один из них позже сказал: «Часто я себя спрашиваю, правильно ли мы делаем, что молчим и не изобличаем открыто то, что творится в Церкви и какие она переживает трудности? Другой раз мне становится противно, и я хочу все бросить и уйти на покой. И совесть меня упрекает, что я этого не делаю. Но потом та же совесть говорит мне, что нельзя бросать верующих и Церковь. А ведь выступить с обличением или даже открыто критиковать церковные порядки — это значит в лучшем случае быть сразу же отстраненным от всякой церковной деятельности, а все равно ничего не изменится»[82].
Именно в то время, в 1961 году, Гагарин совершил первый полет в космос. Это событие как бы свидетельствовало о бесспорном триумфе советской техники и науки. Кроме того, Гагарин привез неопровержимое свидетельство о том, что Бога нет: он Его не встретил на небе! В том же году собрался XXII съезд партии, где была принята новая программа построения коммунизма. Парадоксально, но с этим же съездом связан новый этап десталинизации. Доклады, обличающие страшные сталинские методы, произносились на нем с такой резкостью, что Солженицын, прочитав материалы съезда, решил больше не таиться и отдать для публикации свою повесть «Один день Ивана Денисовича». И она действительно вышла в 1962 году.
Между тем советская интеллигенция, будущие диссиденты и правозащитники, и пальцем не пошевелили, чтобы защитить Церковь! Причем отнюдь не из трусости или по равнодушию, и даже не потому, что считали нормальной тогдашнюю ситуацию, а лишь в силу того, что Церковь была так хорошо упрятана в свое гетто, так хорошо изолирована от общества, что они просто не заметили репрессий, которые обрушились на нее. Лишь несколько одиноких голосов, изобличавших антирелигиозную кампанию и закрытие монастырей и церквей, раздались публично. Главная заслуга принадлежит Анатолию Левитину[83], пустившему по каналам самиздата резкие статьи в защиту веры. Это был очень яркий человек, которого с детства влекло к Церкви; рукоположенный в сан диакона одним из обновленческих епископов, он стал чуть ли не единственным в стране приверженцем системы, примирявшей христианство с социализмом. А. Левитин попал в ГУЛАГ, вышел оттуда, однако вскоре из‑за своего бесстрашия попал туда снова. Другой материал, распространенный самиздатом в ответ на выступления публично отрекшихся священников, принадлежал перу отца Сергия Желудкова[84]. Он жил в Пскове, где гражданские власти запретили ему служение. Как и Левитин, Желудков в юности начинал у обновленцев, но не потому, что был готов подписаться под их политической программой, а по той причине, что надеялся на глубокую реформу Церкви. Его заботил диалог с неверующими и «анонимными христианами». Известность пришла к нему лишь в последующие десятилетия. Парадоксально, но в то же самое время, когда общество демонстрировало полное равнодушие к тому, что касалось положения в Церкви и той травли, которой она подвергалась, люди все больше и больше стали задумываться о религии. Некоторые пришли к вере, а кое‑кто даже крестился. Число их было, конечно, незначительно, но само их обращение означало принципиальный разрыв со взглядами, господствовавшими в обществе, с привычными представлениями, со всей системой воспитания. Они поступили в школу, когда повсюду царил атеизм, когда всем, дома, в школе, на работе, казалось, что верить в Бога столь же смешно и абсурдно, как думать, будто Земля плоская и покоится на четырех китах, плавающих в молочном море.
«Я хорошо помню весну и лето 1961 года в Москве, — рассказывала Светлана Аллилуева (она сама обратилась в эту эпоху). — Мне было тридцать пять лет… Меня терзало внутреннее беспокойство и, казалось, ничто не могло его заглушить. Я не ощущала интереса ни к церковной службе, ни к религиозным книгам, ни к иконам — они мне ничего не говорили.
Но я знала тогда уже нескольких человек моего возраста, которые были религиозны. Я думала о них с удивлением и уважением».
Однажды она вступила в дискуссию о самоубийстве с А. Синявским[85], специалистом по русской литературе. Он тайно писал свои произведения и затем публиковал их за границей под псевдонимом. Позже, после нашумевшего процесса 1966 года, его отправили в лагерь. А. Синявский объяснил Аллилуевой, что, кончая жизнь самоубийством, человек думает, будто себя уничтожил, но он убивает только тело, потому что душа принадлежит Богу — единственному хозяину жизни. Самоубийца не в силах освободить себя, напротив, он совершает тяжкий грех. Этот разговор стал для нее откровением, потому что ее собеседник сформулировал новую для нее идею, которую она с трудом понимала. Не убий! Таков основной закон поведения человека на Земле. Жизнь вечна и необъятна. Посягать на нее — большое преступление. Аллилуева принялась читать псалмы. Она перечитала Толстого и Достоевского совершенно по–новому. Весной 1962 года она решила креститься. И это родная дочь Сталина! Синявский познакомил ее с отцом Николаем Голубцовым, священником, у которого не так давно крестился сам (напомню, тот был духовным отцом Александра Меня). Первая встреча с о. Николаем была для Светланы очень трудной. Она не знала, как себя держать, поскольку никогда прежде не говорила со священником. И еще — ее поразила его простота и то, сколько внимания и времени уделял он каждому прихожанину, который оставался поговорить с ним после службы[86].
Когда началось наступление на религию, Александр Мень заканчивал учебу в Иркутске. Он знал — таково было правило, — что в течение трех лет после института ему придется работать по специальности, а затем можно будет поступать в Загорскую семинарию, как было условлено заранее. Между тем именно тогда, когда начиналась последняя экзаменационная сессия, его неожиданно исключили из института под предлогом непосещения лекций. На самом деле до ректората института дошли сведения о его связях с епархией. Пришлось уехать из Иркутска, не получив диплома. В этом он увидел знак провидения — настал час осуществить свое призвание.
По возвращении в Москву он был поддержан отцом Николаем Голубцовым и получил его благословение. Анатолий Ведерников, принимавший участие в реорганизации семинарии после войны, стал теперь секретарем редакции «Журнала Московской патриархии»; он очень помог Александру, представив его викарному епископу[87]. Тот сразу же оценил способности Александра и, невзирая на то, что тот не окончил семинарии, посвятил его в сан диакона 1 июля 1958 года, на Троицу, в церкви, где служил отец Николай Голубцов. И отправил его на приход возле станции Одинцово, в окрестностях Москвы[88]. Там Александр прослужил два года. Материальные условия были очень трудными, зарплата — нищенской. Его поселили с женой и годовалой дочкой в обветшалый дом, зимой стены от пола до окна покрывались изнутри густым слоем льда, который таял, только когда наступала весна. Верующих было мало. Для настоятеля, бывшего бухгалтера, литургия сводилась в основном к скрупулезному исполнению Устава: случалось, что в середине службы он выбегал в гневе из алтаря и кричал на певчих, если они что-нибудь пропускали. Служба прерывалась, запуганные певчие начинали судорожно рыться в нотах…
Однако именно в этой церкви молодой отец Александр начал серию бесед о жизни Христа. В эти годы он заочно учился в Ленинградской семинарии, и 1 сентября 1960 года был рукоположен в священники другим викарным епископом Москвы, человеком, известным своей молитвенной жизнью и высокой духовностью[89]. Хиротония состоялась в Донском монастыре, где некогда находилась резиденция Патриарха Тихона, а теперь покоятся его мощи. Александра назначили вторым священником в Алабино[90], в 50 километрах от Москвы; год спустя он заменил настоятеля храма. На фоне хрущевских гонений его маленький приход был своего рода убежищем, реформа 1961 года затронула его мало. В других местах орган управления чаще всего контролировался местной парторганизацией, здесь же староста была ему полностью предана. Александр умел налаживать отношения с людьми, и ему удалось найти общий язык с городскими властями, так что приход и поселковый совет жили в мире.
Храм находился в весьма скверном состоянии, иконостас и настенная живопись оставляли желать лучшего. Отец Александр разработал целую программу реставрации и ремонта храма. Были написаны новые иконы. По его просьбе один художник заново расписал стены, следуя манере мастеров XIX века: древняя живопись была просто непонятна прихожанам, они ее не воспринимали, предпочитая слащавый и назидательный реализм. Однако невозможно достичь всего сразу, человеческие привычки надо менять постепенно.
