Александр Свободин - ДЕВОЧКА ИЗ КНИГИ ОТЗЫВОВ
Первый вывод автора был несколько неожиданным: «Жизненная достоверность темы — вот что привлекает к спектаклю молодежь». Вот тебе раз, — подумал я, — ни одна из рецензий, написанных сразу после премьеры, не заметила такой «мелочи», как жизненная достоверность темы!
Отметив еще «ловко построенный сюжет» пьесы, «Литературная газета» устами своего автора предупреждала: «Опыт постановки этих пьес напоминает о том, что успех чрезвычайно опасен, что подобные пьесы воспитывают в зрителе привычку к дидактике, прописным истинам…»
Со времени этой последней рецензии прошел год. Публика по прежнему заполняла зрительный зал театра, у входа ловили «лишние билетики».
Что же происходит? — думал я. Неужели «жизненная достоверность темы» и «ловко построенный сюжет» — причина громкого и долгого успеха?
И за разгадкой этой тайны я отправился на спектакль.
…По фойе, которое в этом театре почти целиком просматривается с одного какого-нибудь удобного места, стайками, парами и в одиночку ходили девушки. Их было куда больше, чем юношей. Я не поверил первому впечатлению и обстоятельно исследовал лестницу, площадку и зрительный зал. Девушки составляли большинство. В не слишком нарядных платьицах, они, обнявшись, прохаживались по фойе и… смущались. Так смущаются они на незнакомой танцплощадке, не найдя себе кавалеров. Подходили к фотографиям актеров и подолгу рассматривали их. Обсуждали того или другого, выискивали в программе фамилии. От фотографий перекочевывали к продавщицам конфет и, считая мелочь, выбирали. За столиками в буфете было свободно.
Ходили здесь и юноши, и «солидные» молодые люди лет двадцати пяти, аккуратно державшие под руку своих спутниц. Взрослых зрителей было мало. Они группировались островками на банкетках возле стен и чувствовали себя слишком уютно, когда девичьи шеренги вплотную подходили к развешенным над ними фотографиям.
Потом в зрительном зале взрослые заняли свои места в первых пяти-шести рядах, и, когда я оглянулся на остальной зал, он уже улыбался мне одними только молодыми лицами.
От шестнадцати до двадцати двух — так определялся средний возраст зрителей. Он не изменился и через несколько дней, когда я снова пришел на этот спектакль.
— Разрешите поговорить с вами.
Она сидела одна, ссутулившись, и невесело смотрела перед собой. Одной рукой все время закрывала шею воротничком вязаной кофточки. Вопрос мой прозвучал неожиданно. Она поежилась и посмотрела на меня обведенными, серыми усталыми глазами.
— Да, на третьем курсе, вы угадали… Педагогический… Да, не москвичка. (Я опять угадал). Из Сибири, а родилась на Украине.
— Вы думаете о спектакле?
— Нет.
— А о чем же тогда?
— Думаю о том, что бывает похуже…
Мы разговаривали во втором антракте. Вся неприятность положения, в которое попал герой спектакля, уже была ясна зрителю. Он ухаживал за своей однокурсницей, хотел жениться на ней. А между тем в его городе у него была жена. Он скрывал это.
Леля П. рассказала мне историю «похуже».
Это случилось с ее подругой. Вместе учились в школе, вместе поехали в Москву, в которой до этого бывали лишь проездом, вместе набрали заветные двадцать восемь очков на вступительных экзаменах.
У подруги был мальчик старше ее на год («Ну, знаете, в школе еще они дружили…»). Он окончил школу с медалью и уехал в институт. Они поженились, когда она была на первом курсе. Мужа назначили в другой город, и ей пришлось перевестись в тамошний пединститут. Через некоторое время его перевели под Москву, и на втором курсе подруги опять оказались вместе. («Она очень хорошо училась, ее приняли обратно без особых трудностей…»). А в начале третьего курса с ней случилось несчастье. Заболела гриппом. («Мы у себя привыкли к ровной морозной зиме, и ваши московские оттепели действуют на нас скверно…»). Грипп дал неожиданно тяжелое осложнение. Вспышка туберкулеза. Легла в больницу, делали операцию. В общем история года на три. Курс пропал, дали академический отпуск. И в самое тяжелое время («Такой слабой была — ужас…»), когда только что добралась до санатория, пришло от него письмо. Длинное, путаное, надрывное какое-то: брось меня, скверный, я дрянь, пью, я тебя не стою… А смысл был один: испугался мальчик больной жены. Представляете, что с ней было, когда она получила это письмо!
А ведь хороший был парень, отличник, да и все видели, хороший. Почему так бывает? Откуда это? Почему вообще человек впервые совершает подлость?..
Она опять думает свое, а я отхожу от нее и попадаю в гущу разговоров и парфюмерных запахов. Слушаю. Теперь фойе гудит, рассыпается смехом.
— А она узнает?
— Девочки, какой он хороший!
— А по-моему, ему надо было сказать!
— Но ведь он же ее любит!
— Нет не любит!
— Любит, любит — ничего ты не понимаешь!
— Это совсем как на нашем факультете!
Оборачиваюсь. Это уже, несомненно, последний курс.
— Прошу извинить! Что было на вашем факультет?
И я выслушиваю очередную историю. Ее рассказывают две девушки с биолого-почвенного факультета МГУ.
— У нас учился один парень, но он был не такой блестящий, как этот Борис. Учился плохо. Его даже хотели исключить из университета за неуспеваемость… В общем там другая история. Он был женат. Нет, формально он не был женат, но у него была девушка в другом городе… Там родился ребенок. Он, правда, потом утверждал, что это не его ребенок. Впрочем, это потом. Если по порядку рассказывать, дело обстояло так.
В факультетское бюро поступило письмо от этой девушки. В нем она рассказывала всю историю их знакомства, дружбы, любви. И о том, как он ее бросил. У нее ребенок, его, ребенок, но она ничего от него не хочет, даже видеть его не хочет. Ей просто обидно, что в университете его считают честным человеком. Она желает, чтобы все знали, какой он мерзавец.
Состоялось комсомольское собрание. Он бурно все отрицал. Говорил, что это были просто «лирические» отношения не переходившие известных границ, что к ребенку он не имеет никакого касательства! Он даже подал в суд на эту девушку за клевету.
Тогда по постановлению бюро наш секретарь и еще один комсомолец выехали в тот город, разыскали девушку, других людей, знавших обоих, и выяснили все обстоятельства. Он лгал.
Второе комсомольское собрание прошло очень по-человечески. Был разговор о честности. Мы исключили его, но райком не утвердил наше решение…
Продолжаю свой путь по фойе в надежде услышать что-нибудь о самом спектакле. Как бы случайно подсаживаюсь к девушкам или становлюсь спиной к образовавшимся посередине кружкам. Действительно, говорят об актерах, но больше о любви, ее вопросах, проблемах, случаях. Любовь занимает сегодня зрителей — ее перипетии, муки, ее ожидание, особенно ожидание…
Я мог бы поведать еще несколько историй, услышанных в антрактах и после спектакля. В фойе то и дело повторяли: «А вот у нас!..»
И стало ясно: в этих-то историях, рассказанных мне зрительницами, в самом их восклицании: «А вот у нас» — путь к разгадке тайны столь громкого успеха слабой пьесы и в самом деле среднего спектакля.
Ведь узнал я все эти истории на «Колесе счастья»! Не на других спектаклях, не дома! И я хочу пригласить вас поразмыслить над этим.
Итак, спектакль вызывает у большинства зрителей настоящую бурю житейских ассоциаций. (А много ли спектаклей, возбуждают в молодых людях, заполнивших зал, прямые жизненные аналогии, которые темой и сюжетом напоминают о том, что волнует их каждый прожитый день?)
Правда, такая прямолинейность воздействия — начальная стадия взаимоотношений искусства и человека. Но это уже иной вопрос. Пока отметим факты. У спектакля своя публика, учащаяся молодежь определенного возраста. Она (и только она!) создает ему успех. Влияние житейских ассоциаций на этого зрителя сильнее, чем на какого-либо иного.
«Колесо счастья» — спектакль о любви. Антон любит Наташу, и та как будто бы отвечает ему взаимностью. Но появляется Борис, и у него с Наташей начинается любовь. Антон страдает; Борис боится сказать, что он женат, и обманывает обеих — и жену и Наташу.
В этой истории — суть «Колеса счастья». Она списана с натуры и вошла в пьесу. Так спектакль и смотрится. Зритель следит за любовью просто как за любовью. Человек в зале переживает жизнь человека на сцене.
У нас хватает пьес «на семейную тему». Время от времени даже раздаются критические предостережения, что слишком много. А между тем пьес о любви, о страсти мало. Да их и всегда было мало! Зато ходит по сценам «проблема любви», когда зрителя заставляют решать «моральное» уравнение с одним или несколькими неизвестными. Уходить или не уходить? Что делать герою, если обстоятельства изменились в таком-то направлении? А теперь — возвращаться или не возвращаться? А при какой ситуации допустимо вмешательство общественных организаций и, если допустимо, то какое?.. Эти проблемы как бы накладываются «сверху» на житейскую историю. И нередко, несмотря на приличный текст, на удавшиеся и драматургу и актерам характеры, этот «накладной расход» на любовь слишком высок. Зритель направляется логикой мысли больше, чем переживанием, он как бы все время решает. Между тем в таких пьесах, как «104 страницы про любовь» или «Варшавская мелодия» (я называю пьесы, которые, чередуясь, держали первое место в репертуаре театров страны в течение целых сезонов), зритель переживал прежде всего перипетии любви, а не перипетии проблем. Последние были растворены в самой ткани пьес и действовали исподволь. Зритель не приглашался решать нравственные уравнения. Он приглашался переживать, сочувствовать, лить слезы…
