Ольга Кузьмина - Республика Святой Софии
О народе можно судить по его героям. Один из любимейших героев средневековых новгородцев — гусляр Садко, очаровавший своей игрой водяного царя. Ватага скоморохов в былине «Гость Терентище» удостоена самой лестной характеристики: «Скоморохи — люди вежлевыя, Скоморохи очестливыя». Более того, в былине «Вавило и скоморохи» ходят по земле и совершают чудеса святые скоморохи — Кузьма и Демьян.
Но все же в Новгороде в исследуемый период случались столкновения представителей официальной религии и любителей языческих увеселений. В 1358 г. новгородское духовенство добилось того, что «новогородци утвердишася межи собою крестным целованием, что им играная бесовскаго не любити и бочек не бити»[112], то есть архиепископ Моисей добился отмены какого-то языческого праздника.
Здесь следует отметить особый строй народных праздников, включавших в себя и серьезную и смеховую части. А. Д. Авдеев отметил, что «при отправлении обрядовых церемоний наряду с действующими лицами, так сказать серьезного, обрядового порядка, на стадии распада первобытнообщинного строя выступают специальные комические персонажи, которые пародируют обрядовое действие, перемежают его шутками и буффонадой, стремясь вызвать смех у присутствующих зрителей»[113]. Эти комические персонажи были, как правило, в масках. Именно они после принятия христианства стали скоморохами. В языческие времена скоморох пародировал действия волхва или жреца. После принятия христианства скоморохи принялись пародировать новых служителей культа — христианских священников. Сохранилась даже пословица: «Где поп с крестом, там и скоморох с дудой». Но служители церкви, в отличие от языческих жрецов, подобные действия стали воспринимать как издевательство и преследовать.
Маскарад как таковой, по мнению христианских священников, был глумлением над божественными законами. «На тых же своих законопротивных соборищах, — говорится в одном из поучений против язычества, — и некоего Тура-сатану… воспоминают и иныи лица своя и всю красоту человеческую, по образу и по подобию сотворенную, некими харями или страшилами (масками. — О.К.) закрывают»[114]. В 23-м правиле Номоканона запрещались игры и пляски, различные виды ряжения: «… или во одежду женскую мужие облачаться, и жены в мужескую; или наличники, яко же в странах латинских зле обыкше творят, различная лица себе притворяюще»[115]. Источник XVI в. «Поновление священноинокам» также свидетельствует, что на игрищах мужчины переодевались в женское платье и наоборот: «Грех есть мужам в женской одежде ходить, играя, или женам в мужской. Епитимья — 7 недель, поклонов по 150 на день»[116]. На новгородском изразце середины XV в. изображен скоморох с гуслями, одетый в женское платье с накладной грудью. То, что это именно переодетый мужчина, подтверждается многочисленными песнями, былинами и сказками, в которых гусли воспеваются как символ мужского начала. Песни эти рассыпаны по всей России. На всевозможных изображениях, начиная с XII в., гуслями владеет добрый молодец. Для женщины играть на гуслях было бы кощунством с точки зрения обрядности.
Народная музыка подвергалась преследованию со стороны церкви. Резко отрицательно упоминает христианский летописец о народной музыке во Пскове: «В селех возбесятся в бубны и в сопели»[117]. В сборнике XIV в. «Золотая цепь» в перечислении дел, «иже не велит Христос святии отступити», наряду с насилием, разбоем и чародейством упоминаются «се же суть злая и скверная дела: плясанье, бубны, сопели, гусли, пискове, игранъя неподобныя, русалъя».
Очевидно, что церковным запретам в Новгороде не придавали особого значения. В культурных напластованиях XIV–XV вв. во всех древних концах города археологами обнаружено большое число обломков и деталей различных музыкальных инструментов. Это всевозможные погремушки, колотушки и трещотки, шумящие привески-амулеты, ботала, бубенцы, колокольчики и варганы, костяные брунчалки и глиняные свистульки, деревянные сопели, гусли и гудки. Даже священники не считали для себя греховным «глумиться мирскими кощунами». В XVI в. митрополит Даниил с гневом говорит об этом в своем поучении: «Ныне же суть нецыи от священных, яже суть сии пресвитеры и диакони, иподиакони, и чтеци, и певци, глумяся, играют в гусли, в домры, в смыки»[118].
Размах и жизнерадостность народных праздников слишком резко контрастировала с аскетически-скучным порядком жизни, который стремилась навязать людям православная церковь.
В народной культуре Средних веков смех, пляски и инструментальная музыка имели религиозно-магическое значение, как источники плодородия. Песни на Руси были одним из основных способов хранить древние языческие тексты. Недаром в польском языке слово «гусла» означало колдовать, «гусляж» и «гуслярка» — колдун и колдунья. Вспомним былинного Садко, который, играя на гуслях, добился благосклонности морского божества. Музыканты-скоморохи являлись, соответственно, жрецами жизни. По подсчетам В. В. Кошелева, в Новгородской земле за последние 5 лет XV в. сохранились упоминания о 46 скоморохах[119]. Несомненно, Древний Новгород заслуживает звания «столицы русского скоморошества»[120].
Стоит отметить, что наравне с «гусельным художеством» и «гудошным» промыслом в Новгороде существовала и церковная певческая традиция. Новгород был крупнейшим центром профессионального певческого искусства. Певческие тексты уже с XI в. писались новгородцами на древнерусском языке не только на пергамене, но и на бересте. Например, грамота № 128 (80–90 гг. XIV в.) с записью имроса (церковного песнопения)[121]. Своя певческая школа существовала в Новгороде с XI в. Списки музыкальных рукописей создавались в книгописной мастерской Софийского собора. Новгородцы не слепо копировали образцы византийского песнопения. В новгородских ирмологиях XII–XIII вв. воплощаются черты местной традиции: в семиографии (нотном алфавите), интонационном словаре, и особенно в репертуаре. Уже в XII–XIII вв. в Новгороде существовал музыкальный «новгородский извод» в певческих рукописях[122]. При этом особых запрещений новгородских архиепископов на музыкальную светскую игру до конца XV в. не сохранилось.
Устойчивость многих языческих традиций можно объяснить природными реалиями Новгородской земли. Окруженный болотами, стоящий на реке Волхов неподалеку от великого озера Ильмень, Новгород языческий в первую очередь обожествлял воду, поклонялся водяным богам. И в христианском Новгороде сохранилось особое отношение к Волхову. Великая река осталась для новгородцев олицетворением древнего божества. К нему обращались как к высшему судье. Казнь — утопление в Волхове — носила ритуальный характер. Корни этого обычая уходят в языческие времена. Известный исследователь древнерусских обрядов А. Н. Афанасьев отмечал, что «огонь и вода получили в глазах язычников священный авторитет и ничем неотразимую силу обличать и наказывать ложь. Поэтому отдаваться на суд этих светлых, правдивых стихий представлялось им делом религиозного долга и самым верным средством для раскрытия истины… Вода могла карать преступников потоплением и потом извергать их трупы…»[123]
В Новгороде, как и повсюду на Руси, вода воспринималась как стихия, смывающая с человека все «нечистое, злое, демонское». Наравне с огнем вода была признана «за вернейшее средство внутреннего, духовного очищения от грехов»[124]. То есть казнь в Волхове воспринималась двояко — и как способ определить тяжесть вины обвиненного (не утонет — следовательно, Волхов решил, что человек не заслужил смертной казни), и как очищение от грехов, искупление вины перед переходом в иной мир.
Судя по летописям, осужденного на казнь оглушали палицей (или просто избивали), но не связывали и сбрасывали в Волхов. Если он выплывал (а такие случаи бывали) его более не пытались казнить смертью, ограничиваясь штрафом или другими наказаниями. В летописи приводится случай, когда человека, казненного таким образом, спасли. В 1428 г. на вече новгородцы «казниша… ранами близ смерти» боярина Данилу Ивановича Божина, «и сведше с веца, сринуша и с мосту. Некто же людин, Личков сын, хотяше ему добра, въсхити его в челн, и народ, възъярившись на того рыбника, дом его розграбиша»[125].
Поступок рыбака народ счел нарушением не только народной воли, но и неправомерным вмешательством в суд высших сил. С ним поступили как с преступником, пустив его двор на «поток и разграбление».
Православные летописцы очень осторожно комментировали данный способ суда. К примеру, описывая казнь за измену в 1316 г. Игната Беска («биша и на веце, исвергоша его с мосту в Волхове»), летописец осторожно добавляет «а Бог весть»[126]. Но церковь не вмешивалась в решение вече, не пыталась запретить этот вид казни.
