Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
— Да, — ответил я. — Это я упустил. Тогда ты можешь спать в передней. Или я посплю в передней — телек посмотрю или еще чего поделаю, а ты можешь лечь на мою кровать. Или вот что, погоди-ка! А давай лучше добудем твои ключи?
Уинтер хихикнул и сказал:
— В это время телек не показывает уже. Видать, тебя долго не было.
— Ключи! Как насчет твоих ключей? Разбудим эту шлюху и спросим с нее.
— Не называй мою жену шлюхой, — Уинтер возразил мне запальчиво, как и полагается в таких случаях, но не очень убедительно.
— Ладно, она не шлюха. Но прелюбодейка, — внезапно я вкусил сладость этого слова. — Прелюбодейка — вот она кто. Чертова прелюбодейка. Женщина, совершившая прелюбодеяние. Пошли — застанем ее на месте прелюбодейского преступления. И его застанем. И ты сможешь бросить первый камень.
Мы забрались уже на самую сельскую окраину, повернули за угол и оказались на Клаттербак-авеню. Я снова держал Уинтера под руку, и он сносил эту мою бесцеремонность с кротостью Алисы, сносившей бесцеремонность Герцогини, и так же терпеливо он сносил мои варварские вопли о прелюбодеянии. Я был для него лишь заезжий сумасброд с Востока, и бухой к тому же — временной карман в пригородном потоке, как Тедов паб или как та деревня, пределы которой мы только что покинули.
На улице не было ни души, кроме нас. Разве что кошка, звякнувшая пустыми молочными бутылками у чьего-то порога, да часы на церковной башне, пробившие четверть чего-то, да собака, завывшая тоскливо.
— Они ведь где-то здесь, так ведь? — спросил я.
— Я так не сказал, — ответил Уинтер с какой-то угрюмой робостью.
— А твой дом где? — спросил я его. — Где-то здесь, да?
— Где-то здесь, да, — вынужденно промямлил он, соглашаясь.
— Так пошли к тебе, — сказал я, — сваришь нам по чашечке какао или еще чего. Я умею плести чертиков из кусочков проволоки. — Я оглядел дома, вдоль которых мы шли. — Они все на одно лицо, — сказал я. — Полагаю, на самом деле совершенно без разницы, в который мы зайдем. Я думаю, они и внутри все одинаковые. В каждом летящие глиняные уточки на стенке. И телек.
То, как дрогнула его рука, и как, почти неощутимо, он ускорил шаг, словно ноги его пытались попасть в такт с биением сердца, безошибочно свидетельствовало, что мы приблизились к тому самому дому — дому, в котором жена Уинтера и муж другой женщины лежали, согревая друг друга прелюбодейскими объятиями. Уютное зимнее продолжение летнего теннисного микста. Я остановился. Он попытался высвободить руку.
— Они тут, да? — спросил я.
— Ничего не делай, — предостерег он, — предупреждаю тебя.
Я крепко держал его под руку, а он дергался, пытаясь вырваться. Я заорал посреди ночной тишины, обуянный жуткой радостью.
— Прелюбодейка! Прелюбодей!
— Ох, да заткнись ты, заткнись! Я вызову полицию!
— Сбросьте сюда ключ, — разорялся я, — чертовы грешники!
— Перестань, перестань! — рыдал Уинтер. — Я звоню в полицию, я позвоню, вот увидишь, — и, конечно, он рванулся к телефону-автомату на углу улицы.
Но я клещами зажал его предплечье и орал:
— А ну выходите, вы оба! Веди же себя, как мужчина, — призвал я Уинтера.
Мне почудилась какая-то возня, какие-то сонные голоса, вопрошающие, что происходит. Вспыхнул свет, но не в искомом доме.
— Прелюбодейские твари! — воззвал я. Засветилось еще одно окно, потом еще. — Будь же мужчиной, черт тебя побери, — убеждал я, — сражайся за то, что тебе принадлежит по закону!
Но тут какой-то мужик в пижаме и ботинках на босу ногу заковылял по неровному булыжнику прямо к нам.
— Эй вы, — сказал он, и я при этом заметил, что во рту у него ни единого зуба, — проваливайте отсюда! Только вас нам тут не хватало.
— В мире слишком много прелюбодейства! — сказал я. — И я не думаю, чтобы мы были представлены.
— Щас я представлю свой большой палец твоей жопе, — сказал мужик. — Валите отсюда. Людям завтра на работу, не все тут лоботрясы, как вы.
— Прелюбодей, — обличил я его, но уже без прежнего ветхозаветного пыла, я сказал это слово почти обыденно, поскольку мужик уже был совсем близко.
Он неуклюже — шнурки на его ботинках были развязаны — перешагнул крошечную калиточку своего дома. Тут я совершенно потерял ориентацию в пространстве, я уже не мог сказать, где чей дом.
— А что с того, если и так? — ответил мужик. — Это свободная страна, не так ли? А теперь убирайтесь, пока я не вышел из себя.
В эту минуту где-то открылось окно, и женский голос крикнул: «Лови!» — и что-то звякнуло о булыжную мостовую.
— Вот и все, что нам было нужно, — сказал я. — Доброй ночи, сэр, премного благодарны вам за содействие.
— Смердите, как передник барменши, — сказал беззубый мужик в ботинках и пижаме.
Он неуклюже перешагнул свою калиточку и заковылял обратно к своему дому по неровному булыжнику.
Женский голос, голос, звучавший так, как будто его накрутили на бигуди, спросил:
— Что там такое, Чарли?
— Ложись. Какие-то чертовы пьянчуги.
Дверь хлопнула с треском — точь-в-точь пощечина нерадивому производителю плохой фанеры. Я ползал по тротуару в поисках ключа, до того чистому, вымытому дождем, высушенному ветром тротуару, хоть садись на нем обедать. Свет фонаря через дорогу выхватил ключ из темноты — в шаге от калитки.
— Ну вот, — сказал я поникшему Уинтеру, — я восстановил тебя в твоих правах, — и я преподнес ему ключ с пьяной учтивостью.
Он ключа не принял. Даже не взглянул на него.
— Это не мой ключ, — сказал он.
— Ты даже не посмотрел.
— Он не может быть моим, — сказал Уинтер. — Это не его дом. Ты же не слушал меня, да? Ты же лучше знаешь, да? — подлинный гнев сквозил в его голосе, дьявол выглядывал из-под личины печатника. — Это дом кого-то другого.
— Боже ты мой, — восхитился я. — Тут что, и впрямь на воре шапка погорела?
Я переступил через ближайшую калитку, прокрался по дорожке к двери и сунул ключ под коврик. Кто-нибудь найдет его когда-нибудь и кому-нибудь отдаст. Когда я вернулся к калитке, Уинтера и след простыл. Ему некуда было идти, но он ушел.
— Вот же гадская страна, где люди входят и выходят через потайные двери. Слишком много здесь чертовых погребов и подземелий, — пьяно подумал я.
А потом, избрав курс на луну, зигзагами направился к дому.
Глава 3
Звон, слышный и в аду, умолкни![29] Проснулся я разбитым — без бодуна, но зато с огромным чувством вины. Я помнил очень немногое из того, что наболтал или натворил под действием кириллицы, и только благодаря неким евангелистам-синоптикам[30] мне удалось в конце концов сложить воедино картинку моего вчерашнего «жития». Самым красноречивым оказался беззубый человек в ботинках и пижаме, который мало-помалу проявился из зубастого и костюмированного торговца керосином, заговорившего со мной в городском баре и давшего подробнейший отчет о моем ноктюрне на Клаттербак-авеню. Беззлобно, конечно, однако с явным удовольствием. Чарльз Доз его звали, и он согласился со мной, что в мире слишком много прелюбодейства.
— По зрелому рассуждению, я понимаю это так: война заставила нас забыть, как все было раньше, и вот они проворачивают дельце с разбавленным молоком, и даже микстура от кашля уже не та, что раньше. И консервированный лосось. Вы видели где-нибудь консервы из лосося или сосиски, как до войны?
Однако в это засушливое и ветреное воскресенье я был убежден, что сильно обидел какую-то даму или кого еще, и даже боялся выйти из дому. И только во время запоздалого завтрака, когда я сыпанул в суповую тарелку немного овсяных хлопьев, ветер, проворным змеем просочившийся под дверь кухни, принес имя Уинтера. И тогда распутство заголосило из «Новостей со всего мира», а я сидел, зажатый отцовским креслом, и кусал ногти перед электрокамином. Отец мой, добрый и целомудренный человек, ушел играть в свой ветреный гольф. В полпервого он с друзьями отправится в «Роял Джордж», в Чалбери, к «девятнадцатой лунке»[31], а потом его подбросят до сестриного дома, куда мы с ним званы на ланч сегодня и каждое воскресенье. Машины у меня не было, и я внезапно содрогнулся от мысли, что мне нужно вот прямо сейчас выйти из дому, пройти с полмили, потом стучать зубами на перекрестке в ожидании нечастого автобуса, который ходил до «Прелата и кабана» (где не было ни прелата, ни кабана, ни даже паба с таким названием), а оттуда еще полмили топать пешком к деревне, населенной пассажирами с сезонными проездными билетами. И все это ради сестриной дурной стряпни, улыбки зомби на лице зятя и древнего лохматого пса, который громко пердел, лежа под нашими стульями. И еще, конечно, изображать семейную солидарность (хотя Берил была безразлична к отцу и не выносила меня, на что мы с отцом отвечали взаимностью), потому что вся эта мистика вдруг стала важна отцу после смерти матери. Так что я быстро побрился, повязал галстук и, по самые уши погрузившись в воротник пальто, побрел сквозь доставучий песчаный ветер к автобусной остановке, моля Бога, чтобы никого не встретить.
