Виктор Шендерович - «Здесь было НТВ», ТВ-6, ТВС и другие истории
Мы встретились с ним в день моего возвращения в Москву. «Алик» был корректен и мил, уверял в своей совершенной независимости от Кремля, сетовал на излишнюю резкость полемики (и я был вынужден извиниться за некоторые полемические срывы моих коллег). «Алик» рассказывал о своих планах в медиа-бизнесе, описывал светлое будущее НТВ, предлагал сотрудничество. Надо отдать ему должное – покупать меня Кох не пытался. Я был в неловком положении – меня мучило существование презумпции невиновности, и мой тонкий собеседник это понимал.
Беседа закончилась диалогом в дверях.
– Пока вы не попробуете мне поверить, вы не можете утверждать, что я вас обманываю, – подытожил Кох.
Я попытался еще раз объяснить разницу наших рисков:
– Для вас это – бизнес. А у нас нет ничего, кроме репутации.
И тут случилось удивительное. Услышав слово «репутация», «Алик» вдруг перешел на инглиш.
– Mother fucker! – крикнул он. – «Репутация!» Mother fucker!
Кажется, я сказал что-то не то.
Наш разговор о доверии происходил вечером одиннадцатого апреля, меньше чем за три дня до ночной операции по захвату телекомпании. Через полгода сделавшего свое дело «Алика» поперли с НТВ, дав возможность соорудить на лице выражение обманутой невинности… Случилось именно то, о чем я писал ему в том апрельском письме. Впрочем, для того, чтобы видеть такие двухходовки, Каспаровым быть не обязательно.
За все сделанное Кохом в борьбе с НТВ Родина выдала ему кусок себя в его родной Ленинградской области. Разобравшись с медиа-бизнесом, многосторонний Альфред Рейнгольдович переключился на строительство торгового порта в Усть-Луге. В настоящее время он рубит окно в Европу, счастливым образом являясь совладельцем этого окна. Большие перспективы, федеральное финансирование, разумеется… И прокуратура Альфредом Рейнгольдовичем больше не интересуется.
Впрочем, конечно, нельзя утверждать, что все это как-то связано с его ролью в развале нашей телекомпании.
Презумпцию невиновности надо уважать.
С НТВ уходили теперь каждый день, коллектив распадался…
Личные неприязни, к сожалению, сыграли чересчур большую роль в том, как развивались события. Линия отрыва зачастую проходила именно по этому пунктиру; из-за этого ушли очень многие. По-человечески понимаю их вполне, и все-таки – жаль. В те дни, может быть, стоило абстрагироваться от неприязней и симпатий. Многим – особенно тем, кто помоложе – не хватило взгляда на происходящее с дистанции. Взгляда сквозь обстоятельства – на судьбу.
Можно огорчаться этому, но, ей-богу, правильней – удивиться, сколько людей сумели отделить зерна от плевел. Не только «звезды канала» – корреспонденты, редакторы, операторы, монтажеры, девочки-гримерши…
Стакан наполовину пуст, – но он наполовину полон!
Долгое время во всем, что происходило вокруг НТВ, присутствовал спортивный аспект: противоречивые решения судов, имена оставшихся в нашей команде и ушедших на РТР или к г-ну Йордану, – все осмыслялось в категориях победы и поражения. Но в какой-то момент стало ясно, что дело уже не в судах, не в пиаре и не в том, у кого больше «звезд»… Эксзистенциальность ситуации стала очевидной для всех, кто вообще имеет понятие об этой штуке. Сформулировала это однажды Светлана Сорокина: речь идет о спасении души.
Сколько раз за пятнадцать лет почти ежедневной жизни в эфире Светлана находила вот такие простые и ясные слова для того, что, мыча и запинаясь, так и не смогли высказать другие? Она сама маялась в эти месяцы ужасно, что неудивительно – не маялись в то время только законченные мерзавцы. Но когда приходила пора говорить, Света была неизменно точна и прекрасна.
У Мандельштама есть поразительное определение поэзии: сознание собственной правоты. То есть – все знают, что так писать нельзя, но поэт пишет так, и оказывается: можно! В некоторых острых для страны случаях Сорокина нарушала законы профессии, позволяя себе прямые личные оценки в эфире новостей. Это была поэзия информационного эфира: другим – не рекомендуется, Свете – можно.
Уж не помню, кто определил ее амплуа на отечественном телевидении, но определил его блистательно: Родина-мать.
Хорошо помню нравственное напряжение тех дней: не ошибиться. Не потерять лица. Суметь объясниться, найти точные и понятные слова. Не сделать чего-нибудь, от чего перестанешь быть собой, но для начала самому понять: где в этом клубке противоречий – ты? Слишком многое сплелось там – и высокие материи, и личные неприязни, и этические вопросы, и огромные деньги…
В шахматах есть понятие: игра единственными ходами. Это – про последнюю неделю жизни того НТВ. Мы подталкивали свое руководство к компромиссам, пытаясь взамен получить гарантии информационной независимости компании от оппонентов. Вместе с другими журналистами я – надо признать, довольно наивно – пытался «разрулить» ситуацию: встречался с разнообразными олигархами, пил кровь из Киселева (он мало похож на христианского младенца, но насчет того, что я «пил кровь» – это его собственное определение). От разговоров с Гусинским батарейка в мобильном разряжалась к часу дня, да и сам я уже нуждался в подзарядке, потому что одновременно продолжал писать «Куклы» и делать «Итого».
После очередного монтажа, в ночь на субботу 14 апреля, я приехал домой, отрубил все телефоны и лег спать. В полшестого в домофон позвонил шофер из телекомпании и сообщил, что на НТВ сменили охрану, а на нашем восьмом этаже уже расположились Йордан и К° – и неплохо бы мне приехать.
Я сказал: сейчас спущусь; пошел на кухню, налил воды, выпил. Хорошо помню чувство громадного облегчения в эту секунду. Кажется, я даже рассмеялся. Я вдруг понял, на какой опасной грани находился в последние дни.
Пытаясь спасти НТВ, я оказался-таки в шаге от потери репутации (mother fucker), но ночная хамская акция по захвату НТВ подвела черту под поисками компромисса. После этого любой контакт с новым руководством телекомпании означал человеческую самоликвидацию.
Нет позора в том, что ты подвергся насилию, но делать вид, что все это происходило по обоюдному согласию, – совершенно неприлично.
Спасибо тем, кто придумал такой способ решения вопроса: они напомнили нам, с кем мы имеем дело. Я плеснул в лицо холодной воды – и поехал смотреть, как завершается в России спор хозяйствующих субъектов.
По коридорам НТВ по-хозяйски ходил Кулистиков – тот самый, который минувшим летом так настойчиво предлагал пить за здоровье Киселева, потом был пойман на двойной игре и выгнан с позором… Тут же были Миткова и Парфенов, вернувшийся из недельной отлучки «в никуда».
Общее ощущение было, признаться, страшноватым. Родные еще недавно люди смотрелись как клоны. Хотелось отвернуться лицом в стенку, когда они проходили мимо.
Победителям тоже было не по себе.
Володя Кара-Мурза стоял, сцепив руки за спиной – то ли чтобы не ударить никого из бывших товарищей по работе, то ли просто – чтобы обезопасить себя от их рукопожатия. (Володя – наследник княжеского рода и дальний родственник историка Карамзина; яблоки падают иногда очень далеко от яблони, но, думаю, предок Николай Михайлович был бы Володей доволен.)
А насчет рукопожатий – рецепт Кара-Мурзы я взял на вооружение и всем в случае чего советую. Надо преодолевать интеллигентскую застенчивость – и руки иногда прятать. А то Кулистиков, например, ручкается как ни в чем не бывало. Еще несколько месяцев мы время от времени ездили в одном лифте – и этот господин с удивительным постоянством продолжал совать свою ладонь мне в живот.
Вообще, эта езда в одних лифтах – такое испытание для психики! Мы же по-прежнему работаем по соседству, волей-неволей иногда совпадаем в одной кубатуре.
Поведение в этих случаях – строго индивидуальное. Несчастный Савик Шустер, жертва футбольной страсти, боровшийся против Коха и К° на волнах радиостанции «Свобода», пришедший на захваченное НТВ комментировать Лигу чемпионов и после увольнения со «Свободы» перешедший к Йордану со всеми потрохами – Савик уже год не знает, куда девать глаза; разговаривать с ним теперь можно только о футболе.
Парфенов, само обаяние, балагурит как ни в чем не бывало…
А недавно в набитый лифт, где уже стоял я, вошла Таня Миткова. А мы были друзьями – по крайней мере, симпатизировали друг другу. Обломки этого чувства лежат на глубине моего сердца и сегодня.
И вот она вошла в лифт, а там я. Мы с ней не виделись несколько месяцев после тех немыслимых апрельских дней и ночей – и столько за это время случилось всего, столько тем для разговора… Ну и поговорили.
– Вот, Витя, – сказала Миткова, – какая беда. Харрисон умер.
Я кивнул, вздохнул. Лифт едет.
– И Стечкин, – сказала Таня.
Тут лифт наконец доехал до моего этажа, и я вышел, прекратив наши совместные мучения. Бедная Таня! Бедные мы все…
