Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли
— Чего ты меня отталкиваешь? — спросил я почти возмущенно.
Она ехидно ответила:
— Потому, что у меня есть моральные принципы, а у тебя нет.
Мы вернулись в город.
На следующий день опять встретились и снова поехали в парк — на этот раз, в Сокольники. Увы, повторилось то же самое: безлюдная полянка, темнота — и тонкие ручонки, упершиеся мне в грудь.
Видно, физиономия у меня была очень уж обиженная, потому что Валька сказала:
— Завтра я к тебе приду.
Я изобразил на лице величайшее удовольствие, но не уверен, что удалось скрыть охвативший меня ужас. Придет ко мне — а куда? Я уже догадался, что в странах, еще не дозревших до социализма, к любви на лоне природы относятся с меньшим энтузиазмом, чем у нас. Тем более, Валери успела рассказать что ее семья из восьми человек не только имеет в Лондоне девятикомнатный дом, но и собирается купить еще один, так как Валькина старшая сестра недавно вышла замуж. А я про свою коммуналку даже не заикался.
Ну, что тут прикажешь делать?
Не имей сто рублей. Сто друзей у меня было. На счастье, Алла и Роберт Рождественские, у которых была четырехметровая комнатушка в подвале рядом с Садовым кольцом, после рождения дочки получили новую жилплощадь в том же дворе — тоже комнату, тоже в подвале, но уже в шестнадцать метров. Переезд пока не состоялся, но ключ ребятам уже выдали. Там и мебель была: железная койка, накрытая байковым одеялом…
Утром я не отказал себе в удовольствии попросить:
— А теперь расскажи мне, пожалуйста, о своих моральных принципах.
Англичанка расхохоталась. Как же мне нравятся девчонки с чувством юмора!
Все десять дней до конца фестиваля мы с Валери почти не разлучались. Только на ночь — Вальке твердо напомнили, что спать гостям фестиваля полагается в общежитии. Мы целыми днями бродили по разноцветной, веселой, непривычно свободной Москве, заглядывали в музеи. Я знакомил англичанку с друзьями. Познакомил и со своей тогдашней девушкой Ингой, красивой, взбалмошной и зверски ревнивой. К моему удивлению, к Валери она отнеслась вполне лояльно, даже с симпатией. Я спросил:
— Чего же ты к другим ревнуешь?
— Но эта же уедет, — резонно ответила Инга.
Да, она уехала. Прощались мы долго и трогательно, обменялись адресами, даже условились о будущих встречах. Валери нарисовала план их лондонского дома и объяснила, как ночью через крышу крылечка можно забраться к ней в комнату. Я никогда еще не был за границей, и ничего мне в этом смысле не светило. Но почему-то казалось, что фестиваль все вокруг изменил, что старая жизнь ушла, и началась новая, которая теперь и будет всегда.
Недели полторы после фестиваля Москву качала волна эйфории, потом улеглась. Газеты напечатали последние статьи о замечательном празднике прогрессивной молодежи мира. С автобусов сняли значки в форме цветка. Милиционеры перестали улыбаться, чиновники начали хамить. И стало ясно, что на деле все наоборот: новая жизнь кончилась и началась старая, которая теперь и будет всегда.
Но тут пришло письмо в непривычном синем конверте, с чужой маркой и обратным адресом по-английски. Валька писала то, что обычно и пишут девушки своим дружкам. Именно тогда я впервые узнал модное нынче слово «бой-френд». Я тут же ответил, тычась в словарь, чтобы не оказаться безграмотным. Пришло еще письмо. Я снова ответил. Перед третьим посланием пауза вышла почти в месяц, я разобрал дату на штемпеле и понял, что Валькины письма читаю не только я. Впрочем, ничего неожиданного в этом не было.
А потом мне пришла повестка из райвоенкомата: явиться тогда-то, во столько-то, в комнату такую-то, к майору такому-то. Зачем я понадобился родине, не указывалось.
Я пошел, куда звали. Майор такой-то разговаривать со мной не стал, а проводил на второй этаж, в комнату без таблички. Там сидел штатский мужчина лет пятидесяти, плотный, седоватый, с простым и вполне добродушным лицом. Он поинтересовался, где я учусь, как учусь, занимаюсь ли общественной работой. И лишь потом спросил, знаю ли я такую фамилию — Валери Цвайг. К вопросу я был готов и ответил, что, конечно, знаю и даже с ней переписываюсь.
— Ну-ка, Леонид, честно, по-комсомольски, — спросил мужчина, — что у тебя с англичанкой было?
— Да все было, — сказал я.
— Совсем все?
— Совсем.
— А ты не знал, что с иностранками — не рекомендуется? — уже построже спросил собеседник.
Я ответил с вызовом:
— Конечно, знал. Но что, их парням наших девчонок можно, а нам ихних — нельзя?
Мужчина в штатском удивился, помедлил — и сделал вывод:
— А что? Пожалуй, патриотично!
Насколько помню, это был первый серьезный патриотический поступок в моей жизни.
Вот только письма из Лондона до меня больше не доходили.
ДО САМОЙ СУТИ
ВЕРУЮЩИЙ, НО НЕ ЦЕРКОВНЫЙ
А сам-то я верующий?
Вопрос куда сложней, чем кажется.
Не атеист, это точно. Атеизм — по сути, та же вера. Твердая вера в то, что Землю и все живое и неживое на ней не создал Бог, а природа каким-то образом управилась сама. Вот такой веры у меня нет.
Наверное, наиболее точный ответ будет такой: верующий, но не церковный.
Почему верующий?
Никакого знамения или, тем более, откровения я не удостоился. Просто логика, просто мысль, которую, как известно, остановить нельзя. Элементарная система аргументов в пользу того или иного предположения.
Теория эволюции Дарвина и его последователей, конечно же, очень талантлива, умна и убедительна. Но на многие вопросы она ответа не дает.
Приведу простой житейский пример.
Вот я с любимой женщиной и любимым нашим ребенком лечу из Москвы в Анталию, две недели покупаться, поиграть в теннис и подышать чистым воздухом над чистым морем. Весь полет — два с половиной часа.
Так вот, земля под нами — чудо. И самолет наш — чудо. И сильно ношеный мой костюм со всеми его пуговицами и «молниями» — чудо. И сам я — чудо, а любимая женщина, уж точно, чудо. И ребенок, стремительно умнеющий — безусловное чудо. И способ, которым он появился на свет, начиная с первой вспышки двух взглядов и кончая рождением — чудо из чудес.
Могу ли я поверить, что наша планета создалась сама по себе, что из мертвого камня, песка и воды почему-то возникла живая клетка, что эта клетка, каким-то образом развиваясь, превратилась в человека со всеми его хромосомами и генами, с удивительным механизмом наследственности, с чудесно организованным мозгом, возможности которого если и не беспредельны, то предел их даже в дальних далях не просматривается?
Пожалуй, проще принять другое предположение: что сложный и прекрасный мир был кем-то сознательно сконструирован и создан. И что этот кто-то превосходил нас по возможностям примерно так же, как мы превосходим амебу. Трудно утверждать, что Бог — это сидящий на облачном троне старец с седой бородой, резонней назвать его Всемирным Разумом или чем-то вроде… Хотя, с другой стороны, почему бы и не старец с бородой? Ведь мы счастливы, что у нас рождаются похожие на нас дети, а не поросята или ящерицы — так почему же Создателю не сотворить свое лучшее и любимое произведение по своему образу и подобию, то есть, похожим на себя?
Во всяком случае, это предположение кажется мне более убедительным, чем человек, выросший из амебы.
Впрочем, все это двести с лишним лет назад куда короче и ярче сформулировал мудрый мыслитель Уильям Пали, написавший, что мир похож на продуманно сконструированные часы, а часы предполагают часовщика…
Теперь второй вопрос: почему я не церковный?
Я прекрасно понимаю огромное значение церкви, мечети, синагоги, дацана и даже языческого капища в истории человечества. Именно в храмах люди собирались, чтобы послушать умные речи и провести чистку собственной души. Именно в расчете прежде всего на храм создавалась великая живопись и гениальная музыка, да и наука зарождалась и развивалась в монастырях — университеты появились много позже. В столицах расцветала архитектура, строились богатые дворцы, разбивались парки — а вот в малых городах и тем более в селах самым красивым, а то и единственно красивым зданием была церковь. Именно храм, прекрасный, бескорыстный и с житейской точки зрения бесполезный мощно будил воображение Галилеев и Ломоносовых.
Не говорю уже о том, что у порядочного священника (не дурака, не жулика, не фанатика, не извращенца, не тайного человеконенавистника) существует в человеческом обществе вполне земная и очень достойная роль: он и советчик, и мировой судья, и психоаналитик, и психотерапевт, и посредник в далеко зашедших спорах между политиками.
И, тем не менее, я человек не церковный.
Причин на то довольно много. И, опять-таки, идут они не от эмоций, а от разума, от логики.
