Симон Соловейчик - Непрописные истины воспитания. Избранные статьи
Таким образом, обычное представление о воспитании должно быть перевернуто. Считается, что в обществе есть нормы поведения и воспитание состоит в том, чтобы ребенок усвоил эти нормы и, научившись обуздывать себя, жил, не переступая через них. Воспитание и самовоспитание сводятся к обузданию и самообузданию.
Я думаю прямо противоположным образом. Я думаю, что человек, вырастая, проникается общечеловеческим духом правды, добра и красоты и потому живет по высоким нравственным нормам, даже и не интересуясь ими, как не интересуется обыкновенный человек Уголовным кодексом. Человек обладает бесконечным духом и потому он выше норм. Наоборот, общечеловеческие нормы – выражение общего стремления к правде, добру и красоте. Иначе откуда бы они взялись?
Религиозного человека может обидеть такое понимание слова «дух», в его представлении дух – святое, божественное. Но будьте, пожалуйста, милостивы к детям, которые воспитываются вне религии, – их не так уж мало на земле. В конечном счете различаются лишь представления о происхождении духа; но что воспитание человека без воспитания духа невозможно – об этом, на мой взгляд, спорить нечего.
Чем больше духовности, то есть чем больше стремления к правде, добру и красоте в окружении ребенка, тем лучше он становится. Чем выше духовность в народе и обществе, тем легче воспитывать детей.
До свадьбы заживет
Маленький ребенок разбил коленку и хнычет. Мама могла бы сказать ему: перестань! Не хнычь! Ты мне надоел! Стыдно плакать, ты ведь мальчик! Ты уже большой!
Но мама гладит маленького по голове, дует на его коленку и приговаривает: «Ничего, ничего, до свадьбы заживет». Мама совершает великое воспитательное таинство.
Одно из самых важных нравственных понятий, без которого и мыслить воспитания нельзя, еще не восстановлено в правах. Многие родители, по моим наблюдениям, не понимают его важности.
Речь идет о вере, о необходимости во что-то верить и о нашей нравственной обязанности во что-то верить.
Выпустить в жизнь человека, который ни во что не верит, – значит породить или несчастного, или опасное для окружающих существо. Истинная, глубинная причина большей части преступлений, особенно в юности, состоит в неверии ни во что. Нет веры – значит, нет нравственных оснований и, значит, все дозволено. Точно по Достоевскому. Безверие – не скептицизм, это просто пустота. Не человек, а манекен, оснащенный человеческой силой, человеческой хитростью, снабженный человеческим обликом – но без души. Манекен, способный на что угодно, на любую подлость и жестокость.
Потому что вера – главное свойство души. Вера, надежда, любовь – это, собственно, и есть душа человеческая, и странно призывать к милосердию, состраданию, жалости того, кто ни во что не верит, как странно было бы ожидать хоть каких-нибудь чувств от пластмассового манекена.
К понятию «вера» наша педагогика и официальная этика долгие годы относились двойственно. В тех случаях, когда вера была невыгодна системе, она подвергалась поношению, когда выгодна – прославлению.
Постоянно говорилось и пелось о безграничной вере в коммунизм, в вождя, в партию, в пятилетку. Вера, да еще безграничная (то есть не ограниченная доводами жалкого разума, столь превозносимого на школьных уроках), объявлялась высшей и непременной доблестью человека.
Воспитание, таким образом, было поставлено с ног на голову. Там, где вера необходима, там она отвергалась в пользу разума. Там, где необходим разум, он отвергался в пользу веры.
Эта двойственность сохраняется и по сию пору, хотя и с некоторыми изменениями. Теперь, когда общество испытало столько разочарований, все вдруг стали спрашивать: во что же верить? Все почувствовали необходимость в вере. А вместе с тем само понятие веры как чего-то отличного от разума по-прежнему не принимается ни этикой, ни психологией, ни педагогикой, ни школой, ни родителями, в большинстве своем образованными. Образованием считается укрепление веры в разум, и никто не замечает, что и в разум-то все-таки вера.
Выскажу мысль, крайне непривычную для наших общих представлений: человеку для его существования, жизнедеятельности, для человеческого отношения к людям, для достижения достойных целей, для внутреннего равновесия, пусть даже и неустойчивого, словом, для жизни в первую голову нужна вера. А разум необходим для того и лишь для того, чтобы можно было действительно верить в реальность, истинность, справедливость той жизни, которой живет человек. Подвергай все сомнению! И еще раз подвергай! Но для чего? Для того, чтобы то, что выдержит сомнение, стало убеждением, то есть знанием, соединенным с верой в его истинность. Без способности верить, без веры нет убеждений. Духовная жизнь человека начинается с веры, потом приходят разрушительные сомнения, рожденные разумом, потом достигается новая вера – и новые сомнения одолевают человека. Все для веры, потому что человек наиболее активен, когда вероятность успеха равна пятидесяти процентам – когда есть и необходимость верить в успех, и возможность верить. Это доказано в опытах. Самая высокая мораль – в войске, которое верит в победу. Если оно на границе поражения (и вера в победу трудна) или у самой победы (и вера больше не нужна), мораль обычно падает.
Можно заметить, что есть два рода веры – ближняя и дальняя. Ближняя – вера в себя, в окружающих людей, в начатую работу. Не веря в успех дела, лучше его и не начинать – это известно всем. Если человек хочет добиться цели, он обязан, именно обязан верить в успех. Что вера есть обязанность – это мало кто понимает, оттого с такой гордостью заявляют: «А я ни во что не верю!»
Ближняя вера определяет характер человека, его волю. Но дух его, но нравственность его определяются дальней или, лучше сказать, высшей верой – верой в бесконечное.
Одни скажут: это идеализм!
Другие скажут: это все понятно, но во что же верить неверующему?
Люди верят в правду, в любовь, в жизнь, в труд, в искусство, в человеческое достоинство, в неодолимость добра, в вечную природу. Мама, приговаривающая «до свадьбы заживет», ведет великую работу: внушает сыну веру в будущее.
Воспитание доверием
У каждого из нас свой внутренний мир. Мы живем в нем, мы носим его с собой, словно черепаха панцирь, и любого человека мы впускаем в свой мир, как-то приспосабливая представление о нем к нашему миру. Мы не понимаем, не ощущаем до конца, что это совсем другой человек!
Мы одеваем малыша, кормим его, меняем ему мокрые штанишки, ведем гулять, мы суем его под кран, чтобы помыть, мы вертим его в руках, не обращая внимания на плач, – и правильно, нам надо быстрее управиться. И все же каждую минуту будем ощущать в руках другую жизнь, и пусть каждое наше прикосновение будет бережным, а каждое слово – осторожным.
Другая жизнь развивается по своим законам. Кажется, все в ребенке от нас, все в нем – я, но ведь это не так. Он рожден не копией меня, он не мой двойник. У него все другое: боль, радость, желания. Мы вместе смотрим на мир, мы в одной комнате, но мы видим комнату и вещи в ней с разных точек зрения: я – сверху, почти с потолка, а он – снизу, почти с пола. Финский архитектор Алвар Аалто построил больницу, принесшую ему мировую славу: он догадался, что больничную палату надо проектировать, исходя из интересов не стоящего человека, а лежащего. Надо, например, учитывать, что больной видит перед собой потолок, а не стены – следовательно, свет должен исходить не с потолка, а откуда-то сзади…
Идут годы – дети все больше отдаляются от нас, даже если очень нас любят. Мы стараемся понять ребенка – одним это удается лучше, другим хуже, но даже самые понятливые из нас часто касаются лишь внешних границ этого мира.
В семье, где полностью нарушен контакт с детьми, где перестало действовать волевое начало, где дети не подчиняются ни строгому тону, ни сухому, ни официальному, ни крику, ни брани и даже на побои не реагируют, – в такой семье стоит обратиться к обыкновенной просьбе.
Разумеется, просьбы должны быть выполнимы. Очень странно просить в долг деньги у бедного человека, а потом обижаться на него за отказ и говорить: «Жадина». Так и с детьми. Если ребенок плохо учится, то нелепо говорить ему: «Я тебя прошу, учись с завтрашнего дня хорошо». Ребенок не может ни с того ни с сего вдруг начать хорошо учиться. Тогда его упрекают: «Я же тебя просил»… А немного погодя делают вывод: «Моего хоть проси, хоть не проси».
Если детьми не распоряжаются, если с первого дня жизни их просят, они, как правило, и выполняют эти просьбы – и все в семье спокойно. Ведь просьба предполагает возможность обсуждения: «К сожалению, я не могу выполнить твою просьбу» или даже и так может быть: «Ты знаешь, мне не хочется идти на почту. А очень нужно?» – «Нет, можно и завтра» – «Ну тогда завтра, хорошо?» Или так: «Очень нужно сегодня» – «Ну что же делать, придется идти» – «Вот спасибо!» – «Ну чего там, если нужно».
