Иван Аксаков - Письмо Касьянова из отечества
Обзор книги Иван Аксаков - Письмо Касьянова из отечества
Иван Сергеевич Аксаков
Письмо Касьянова из отечества
Я имел бы полное право сложить с себя неблагодарное звание вашего корреспондента, потому что столько писем моих из-за границы вы оставили ненапечатанными, но:
Я к вам пишу: чего же боле?
Решаюсь прервать мое молчание и начать снова ряд писем – только теперь не из-за границы, а изнутри границ нашего отечества, не из «прекрасного далека», а увы, из непрекрасной и даже очень невзрачной близи. Где я и откуда вам пишу – что вам до этого? Довольно с вас знать, что я обретаюсь «под гарантией» – следовательно, под воздействием законов Российской Империи (куда, впрочем, глубокомысленная догадка редакции «Московских Ведомостей» поместила и вас, и весь славянофильский кружок, состоя, вероятно, сама, с своими «Московскими Ведомостями», вне общих законов Российской Империи…).
Что же делается в нашем любезном отечестве? Что нашел я по возвращении в Россию? Это вопрос такого щекотливого свойства, что лучше было бы его и не поднимать. Но так как он уже выскользнул из-под пера, то отвечу вам как можно короче и категорически.
Я нашел необыкновенный разлив патриотизма, как бы некий разлив реки, затопивший берега и покрывший все кочки, ямы и трещины одною гладкой поверхностью воды. Забыты старые счеты, обиды, недоумения, неразъясненные противоречия,
Неразрешенные вопросы
И неразгаданные тайны…
Все это оставлено или отложено, или сдано в архив без закончания, все как будто примирено, сглажено, все мучительное, все болезненное как будто уврачевалось патриотизмом. Я говорю не про что другое, а именно про «патриотизм» – слово, по вашему замечанию, на русский язык непереводимое. Действительно, выражения: «любовь к русской земле», «любовь к народу», «чувство или сознание своей народности», не выражают вполне сущности «патриотизма». Это такое чувство, которое, вместе со словом «патриотизм» и вместе с другими иностранными словами водворилось у нас, при Петре Великом, в одно время с созданием Российской Империи. Оно и в настоящее время имеет в виду преимущественно ее внешнее могущество, внешнюю целость и внешнее единство, – так что, если ничто этим условиям ее бытия угрожать не будет, я и не знаю, что станет делать с собою патриотизм? В чем будет проявлять свою службу?.. Как ни сочувствуем мы патриотизму, не мешало бы, может быть, прибавить к нему немножко любви и разумения русской народности собственно и ее начал, а впрочем, это мое личное мнение, и не мое дело судить, в какой степени отвечает этим требованиям понятие о патриотизме как о государственной доблести… Кстати: это слово теперь в таком ходу, что недавно один гостинодворный сиделец, приехавши ко мне со счетом из лавки и посмотрев на портрет Ивана Грозного, сказал после минуты глубокомысленного молчания: «Да-с, в свое время был патриот…» Что понимал он под этим и почему возвел он Ивана Грозного в звание русского патриота, я не добрался толку, – но ручаюсь вам, что это не выдумано мною, а истинный факт…
Я нашел такую перетасовку целых партий и лиц, что до сих пор не могу ориентироваться или опознаться, – не могу даже отыскать до сих пор многих моих приятелей. Некоторые из них, которых я отыскивал долу, очутились горе, на высоте недосягаемой, – некоторые, на которых я смотрел до сих пор как на своего брата-прапорщика, теперь глядят почти генералами, так что вселяют даже нечто вроде страха и робости. Вкусы переменились значительно. Что прежде претило, то уже не претит. Что казалось невозможным, то потом ничего! Попробовано и найдено можным. Сначала, пока я не приноровился, я попадался беспрестанно впросак и, вероятно, прослыл у многих за отсталого. Помню однажды, подсел я к одному кружку и по старой привычке, знаете – при слове, кстати отозвался об Австрии непочтительным образом. Смотрю: никто не подругивает, так что мне стало неловко, как будто я сделал какую-то бестактность!.. Даже один из присутствовавших заметил мне, что ведь в настоящее время Австрия, хотя конечно, но… почему же… союз с нею и т. д. Всмотрелся я в него: оказался знакомый и даже автор статьи, несколько лет тому назад, против Австрии и ее интриг… Встречаю приятеля: несу ему доклад о Славянских землях, мною только что осмотренных, веду речь, как водится, о народах, о национальностях… У приятеля уши заложены, – а давно ли?.. Вообще я должен сказать, что встретил в обществе, благодаря, вероятно, стараниям журналистики, чрезвычайное развитие политического смысла и патриотического практицизма, практицизма довольно смелого, для которого теория, идеальщина (как выражаются практики), отвлеченные принципы не более, как старое ненужное тряпье. Сложимте-ка его в сундук поскорее, почтенный редактор: ведь у нас – что греха таить – этого припасено было много!..
Затем я нашел не менее широкий разлив либерализма, с тою разницею, что он, вопреки естественным законам всякого разлива, покрыл собой одни верхушки: Арараты залиты водою, а низменность суха. Простой народ вовсе и не глядит либералом: я нахожу, что это преудобно! Вы ко всему этому присмотрелись, а для меня, так давно не бывавшего в России, все это было ново и даже умилительно. Наружность Петербурга, например, все та же, и тот же шпиц адмиралтейства, та же Нева, та же Петропавловская крепость, тот же Исакий, та же масса чиновников и военных, – но и чиновники, и военные имеют в манерах своих что-то эдакое, либеральное, расхаживают по улицам с такою либеральною развязностью, что иностранец-путешественник решительно должен почувствовать себя в земле свободы чуть не в Англии… Я понял увлечение г-на Скарятина, издателя газеты «Весть», вообразившего себя в Петербурге, даже среди петербургской зимы, под жарким небом Италии, чуть-чуть не на берегу Средиземного моря, издателем какой-нибудь туринской газеты… Да-с, по серьезному уверению некоторых петербургских чиновников, не то что француз, но сам англичанин нам завидует или скоро должен позавидовать. Вообще я подметил в чиновническом мире нечто похожее на авторское самодовольство, на то чувство, которое порождается в человеческом сердце «авторством». И немудрено: едва ли есть хоть один не слишком мелкий чиновник, который бы не был автором нескольких либеральных проектов и членом нескольких комиссий. Мало того. Вы помните, как Манилов утопал, обыкновенно после обеда, в сладких мечтах о том, что начальство, узнав о его дружбе с Чичиковым, произведет их обоих в генералы. Нечто подобное встретил я и теперь в своих разъездах по России, с тою разницею, что Манилов наших дней мечтает уже о том, что начальство, узнав об его либерализме, произведет его в генералы…
В литературе… в литературе я нашел очень хорошее настроение. Я разумею собственно журналистику или публицистику: другой литературы, кажется, теперь и в заводе нет. Кроме малых исключений, так все это слажено, такая согласная музыка труб и литавр, что за этими звуками других почти и не слышно. Что-то такое торжественное, как добрая полковая музыка, все марши и кантаты, все в мажорном тоне. Литературные тамбурмажоры так это грациозно и вольно помахивают палочками… Да, совсем другой тон в нашей литературе, чем прежде. Прежде к ней могли примениться эти два стиха:
И вся полна болезненного стона,
Ее душа не знает угомона,
а теперь, по-видимому, нет ничего болезненного и она цветет здоровьем. Я говорю «по-видимому», – говорю, по первому впечатлению. Такой aplomb развился в ней! Так это она рассуждает с достоинством, с таким сознанием своего общественного значения и силы, – все это «мы», «мы», «мы». «Мы, говорит, гордимся патриотизмом русской прессы»… «Мы, говорит, желали бы спросить английскую прессу, почему она себе дозволяет то и то»… Уверяют даже, что английская пресса начинает потрушивать.
Заглянув в газеты по возвращении, всмотревшись в их независимые приемы и аллюры, я невольно воскликнул: «Европа, настоящая Европа!» (Этот комплимент, впрочем, к вам уже никак не относится: «Голос» объявил недавно, по поводу вашей статьи о иезуитах, что от вас веет ему и прочим чинам российской прессы, татарщиной). Да и как же не Европа! Развертываю одну газету и читаю:
«В социальном и артистическом отношении блистательны были оба раута князя A. M. и по случаю обоих любезность и внимательность его к прекрасному полу была положительно неистощима… Князь имеет, по крайней мере, столько же почитательниц, как и почитателей. Зная, сколь князь приветлив и как он всегда успеет разглядеть цветок, приколотый кстати и платье, которое к лицу, наши великосветские дамы много истратили изобретательности, вкуса и денег, соперничествуя в изыскательности нарядов и причесок по поводу обоих этих раутов. Царицею первого была княгиня Е. П. К.[1] На втором общее внимание возбудила идеальная красота юной княгини М. С. Д. Княгиня была этот раз положительно осыпана бриллиантами, а она и без того ослепительно хороша»…
