Евгений Терновский - Встречи на рю Данкерк
Обзор книги Евгений Терновский - Встречи на рю Данкерк
ЕВГЕНИЙ ТЕРНОВСКИЙ — АНДРЕЙ ЛЕБЕДЕВ
Встречи на рю Данкерк
книга-интервью
Терновский Евгений Самойлович родился в 1941 году в городе Раменское Московской области. Русско-французский прозаик, автор повестей “Странная история” (1976) и “Приемное отделение” (1979), романов “Портрет в сумерках” (1990), “Кудесник” (1996), “Trompe-l’oeuvre” (“Тромплей”, 2001), “Noces en noir” (“Свадьба в черном”, 2005), “Le Mascaron” (“Маскарон”, 2007), монографии “Pouchkine et la tribu Gontcharoff” (“Пушкин и род Гончаровых”, 1992). Живет в Париже.
Лебедев Андрей Владимирович родился в 1962 году в поселке Старая Купавна Московской области. Доцент Государственного института восточных языков и культур (Париж). Автор пяти книг прозы. Последняя, написанная в соавторстве с Кириллом Кобриным — „Беспомощный”. Книга об одной песне” (2009). Ее журнальный вариант был опубликован в “Новом мире” (2008, № 5). Живет в Париже.
Журнальный вариант.
Книга-интервью
— Многоуважаемый Евгений Самойлович, мои первые вопросы — о начале или даже предначале вашего творческого пути. Откуда возникла сама потребность в писании, понимание, что это — ваше? Рождаются ли писателями или ими все-таки становятся? Что явилось определяющим в вашем случае: семья, среда, чудо?
— Я стал писать рано, в возрасте шестнадцати лет, и до тридцати лет писал в воображаемый письменный стол, поскольку подлинного у меня в ту эпоху не было. Ныне, спустя полвека, я могу сказать, что литература как профессия не имела никакого значения в моей жизни. Я свято чту завет Флобера о том, что автор должен сочинять прежде всего для себя самого.
Я никогда не писал в надежде на астрономический гонорар или гомерическую продажу экземпляров.
Я также никогда не писал по заказу — и до сих пор с удовольствием вспоминаю сакральное изумление одного наивного немецкого издателя, который предложил мне сочинить за весьма круглую сумму двести страниц вдохновенной и дерзновенной прозы типа «Роман Михаила Горбачева».
Я никогда не грезил о заплате на ветхом рубище творца, еще менее — о превращении этой яркой заплаты в далеко не жалкую зарплату.
Писатель, но также журналист, литератор, сценарист и т. д. — обычная профессия, и ныне стать писателем не более сложно, чем мажордомом или жандармом. Их обильная литературная продукция у меня не вызывает ни симпатии, ни интереса.
Иначе мне представляется художник (замечу, что французское слово artiste точнее и многостороннее выражает природу создателя в широком смысле слова, русское слово слишком тесно связано с живописью). Художник, как всем известно, — дар. Ни любвеобильная семья, ни сверхпривилегированная среда не окажут нам помощи, если мы мечтаем очутиться в поэтическом пантеоне в обществе Вийона, Ронсара или Бодлера, тогда как мы явились в этот мир под знаком Булочника, Профессора или Переводчика. Между прочим, об этом прекрасно писал Мопассан в своей статье о Великом Нормандце.
Что же касается вопроса о потребности писания (творения?), то я думаю, что потребность творить одинаково вложена и в канадского лесоруба, и во Фра Анжелико и является наиболее похвальной чертой человеческой природы.
— Писание в стол — суровая школа, а замечание о том, что в юности вам к тому же приходилось довольствоваться лишь воображаемым письменным столом, заставляет предположить: эта школа вряд ли была добровольной. Вы родились в 1941 году. Время с шестнадцатого по тридцатый год вашей жизни приходится соответственно на 1957–1971 годы. В тогдашней истории СССР можно выделить как минимум две эпохи: послесталинская оттепель и последующие за ней сумерки советского режима.
В какой степени история страны влияла на вашу личную историю? Ощущали ли вы себя заложником первой или все-таки главные, знаковые события вашей творческой биографии того времени видятся вам независимыми от нее?
— В период эпидемии бубонной чумы вряд ли можно чувствовать себя независимым от возможного заболевания. Ныне, с истечением времени, отчетливо видна небывалая жестокость советского коммунистического режима, истребившего крестьянство, культурную элиту, духовное сословие. Предреволюционную Россию можно во многом порицать, но она никогда не знала ни системы массового истребления, ни концентрационных лагерей, ни полного уничтожения гражданского общества. Если позволите, я хотел бы сделать небольшой экскурс в эту трагическую историю.
В отличие от некоторых русских историков и философов, включая А. И. Солженицына, я не думаю, что истоки этого режима исходили от французской революции или коренились в особенностях русской психологии, как это рискованно выводил Николай Бердяев. Носитель вируса холеры вряд ли умрет от насморка. Если Франция и век Просвещения распространили смертоносные идеи во всей Европе, то страна Вольтера и Монтескьё должна была бы стать первой жертвой. Но этого не случилось. Разумеется, массовые убийства в Вандее, знаменитые баржи Шартье и прочие преступные безобразия достойны сурового осуждения. Но террор французской революции, так же как и прочих революций европейского типа, принципиально отличается от природы коммунистического террора. Первый был осознан как средство борьбы против контрреволюционеров или тех, кто под ними подразумевались. Он не был оснащен никакой идеологией, не связан с утопическими замыслами.
Советский террор — это идеологический метод государственного управления страной. Он начался с Октябрьского переворота и продолжался до последних корчей советского строя. Террор немыслимый, всеохватывающий, всепроникающий! И если искать свирепых предшественников этого метода, то нужно обратиться к древней истории Египта, или Китая, или империи инков, стран с образцовым тоталитарным режимом. Об этом в свое время убедительно писал знаменитый американский историк профессор Мартин Малиа в книге «К пониманию русской революции» (которую, между прочим, я перевел на русский язык). Климат бесчеловечности, царивший в тридцатые годы, стал очевиден даже для его создателей, которые захотели после смерти тирана спокойно возвращаться домой после бесславных трудов, а не отправляться на расстрел в лубянские подвалы. Так возникла оттепель, о которой вы упомянули, — сокращение радиуса террора, отнюдь не его исчезновение.
Эта оттепель не возвещала весны, однако позволила многим выработать противоядие от бубонной чумы, но при одном непременном условии: тот, кто питал здоровое отвращение к этому брутальному режиму, кто онтологически чувствовал себя не способным войти в советскую систему, должен был заранее исключить себя из сферы лакомых мест и прибыльных синекур государства. Осознать себя в общественном отношении человеком второго или десятого сорта, со всеми вытекающими последствиями. Отказаться от печатания или ограничиться переводами. Или трудиться за ничтожную плату ночным сторожем, санитаром, корректором, дворником. Не грезить ни о какой карьере. Быть незаметным и не замечать их. Писать только свое и только о своем.
Разумеется, для многих этот путь был невыносим — прежде всего семья, «большое зло», как задорно воскликнул молодой Пушкин, амбиции, жизненные трудности подвигали многих к двоению. Хотя я сам это sine qua non редко нарушал, работая и санитаром, и корректором, и рабочим, я знал людей, для которых это двоение стало подлинным терзанием. В самом деле, трудно писать книги о «великих революционерах», c их баснословными тиражами и, соответственно, гонорарами, когда, в сущности, вам хочется с удовольствием плевать на этих сент-жюстов, маратов и прочих мерзавцев. Печально писать драму о Жанне д’Арк, в которой легендарная воительница представлена как похотливая революционная маркитантка, и при этом с упоением проводить ночи за чтением Пруста. Осудительно и незабавно переводить несколько глав романа Роже Вайяна «Странная война» — шедевр бездарности, — и я надеюсь, что у переводчика (а им был я) за это отсохнет правая длань на Страшном суде.
Если прибавить к этому несколько драматических обстоятельств моей личной жизни, то можете себе представить, каким веселым было мое советское существование. Но такой же «веселой» была жизнь многих моих современников.
— И все-таки от периода, о котором идет речь, в истории русской культуры осталось немало ценного. Это эпоха поздних Пастернака и Ахматовой, эпоха, когда создавались произведения, принесшие славу Солженицыну. Я называю лишь несколько наиболее известных имен и только из области литературы.
— Творчество и социальные условия творца поддерживают между собой замысловатые и запутанные отношения. Было бы абсурдно утверждать, что свобода и благополучие всегда способствуют рождению шедевров.
