Павел Нерлер - Con amore. Этюды о Мандельштаме
Обзор книги Павел Нерлер - Con amore. Этюды о Мандельштаме
Павел Нерлер
Con amore Этюды о Мандельштаме
Памяти
Аркадия Штейнберга
и Николая Поболя
ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
Анне Еськовой
Сама идея именно такой книги возникла довольно случайно – благодаря Борису Фрезинскому, подарившему мне том своей избранной «эренбургианы», выпущенный издательством «Новое литературное обозрение».
В голове сразу мелькнуло: «Может, и мне собрать свои статьи о Мандельштаме?» И я благодарю Ирину Прохорову, поддержавшую мою заявку.
После чего идея разобраться с собственной «мандельштамианой» стала даже не реальностью, а необходимостью. Но тут выяснилось, что потенциальный объем написанного за треть века – вдвое-втрое больше того, что может вместить издательский формат.
Возникла задача поиска, обретения и задания структуры книги, а затем и окончательного отбора и подготовки конкретных текстов.
В результате в качестве ядра книги обозначились пять основных блоков, в каждом из которых есть свой лейтмотив. Первый блок – «Con amore» – обозначает вехи личной встречи автора с творчеством Мандельштама. Второй – «Солнечная фуга» – этюды о том, что Мандельштам написал, третий – «Мандельштамовские места» – о том, где и чем он дышал, а четвертый – «Современники и современницы» – о тех, с кем он по жизни встречался. Пятый блок – «Слово и бескультурье» – размышления о месте поэзии Мандельштама в советской и постсоветской культуре. В приложениях – выдержки из дневников1 и литературная библиография автора. В самом конце – список сокращений, перечень использованной литературы и именной указатель.
За бортом книги остались материалы о биографии поэта как таковой и его посмертной судьбе, о постепенном возвращении к массовому читателю на родине, работы по публикации текстов, архивированию и описанию источников, библиографированию печатных трудов, а также заметки хроникального и персонального характера.
Это не монография, с самого начала прошитая единством замысла и исполнения. Тут другой тип единства – наподобие букета, связь между текстами скорее сюжетная, чем систематическая, и это позволяет мне не отслеживать специально по каждому затронутому пункту новинки мировой библиографии.
Но это и не механическое собрание перепечаток. Каждый текст заново пересмотрен и продуман, многие переработаны весьма радикально, а иные старые публикации сплавлены в одну новую. Поэтому под текстами нет дат, а очевидные первопубликации легко отыщутся по библиографии в конце.
Это издание принципиально перекрестно: каждый текст – то или иное скрещение субъекта и объекта, темы и автора. Но работы, составившие книгу, писались в разное время и в разных местах. С каждым из них связано что-то очень свое, личное и конкретное, чаще всего персонифицированное: кто-то инициировал замысел, кто-то помог в его реализации (или помешал ей), кто-то олицетворял собой соответствующий «перекресток» Мандельштама и сюжета (или региона), о котором повелась речь.
И я решил извлечь имена этих людей из подсознания и ввести в книгу. Вы найдете их в виде посвящений в начале каждого отдельного текста. Книга в целом посвящена памяти Аркадия Штейнберга и Николая Поболя – моих драгоценных друзей и учителей, встрече с которыми я столь многим обязан.
Эпиграфы из Мандельштама раскрываются только указанием произведения, из остальных – отсылкой в сноске.
Цитаты из Мандельштама даются по «синему четырехтомнику», изданному Мандельштамовским обществом в 1993 – 1997 гг., если не оговорено иное. Ссылки обычно сводятся к указанию на произведение. Там, где проблема идентификации текста остается, приводятся ссылки на упомянутое издание (с указанием тома и страниц).
В список использованной литературы вошли только те источники, что встречаются в тексте не менее двух раз.
При иллюстрировании книги использованы фотографии из архивов Мандельштамовского общества, ГЛМ, РГАЛИ, А. Бруни, М. Горнунга, А. Ласкина, А. Наумова и П. Нерлера.
Подготовка книги потребовала самых разнообразных усилий. Я бы едва ли справился с этим без той всесторонней помощи, которую – на стадии собирания и подготовки книги – мне оказали Алина Миронова и Лиля Брусиловская, мои ближайшие коллеги по Мандельштамовскому обществу. Сердечно благодарю их, редактора книги Анну Еськову, а также Николая Богомолова, Сергея Василенко, Леонида Видгофа, Валерия Есипова, Софью Ивич-Богатыреву, Леонида Кациса, Наума Клеймана, Сергея Крылова, Делира Лахути, Карена Свасьяна, Александра Смолянского, Габриэля Суперфина и Ирину Сурат, критически знакомившихся с отдельными фрагментами этой книги в рукописи.
За всевозможные справки и советы, – в том числе и по текстам, не попавшим в окончательный корпус этой книги, – слова признательности также Константину Азадовскому, Евгению Андрееву, Виктору Белкину, Евгению Берковичу, Алексею Бруни, Юлии Вишневской, Анне Гавриловой, Валентину Гефтеру, Евгению Голубовскому, Нелли Гординой, Семену Дыманту, Виктору Захарову, Дмитрию Зубареву, Тамаре Исмагуловой, Поэлю Карпу, Владимиру Коротаеву, Сергею Красильникову, Геннадию Кузовкину, Яну Кунтуру, Александру Лаврову, Сергею Ларькову, Олегу Лекманову, Владимиру Литвинову, Елене Мамонтовой, Наталье Мельниковой, Сергею Мироненко, Льву Мнухину, Алексею Наумову, Дмитрию Нечипоруку, Антону Носику, Элиазеру Рабиновичу, Светлане Смородкиной, Сергею Соловьеву, Юлии Тан, Роману Тименчику, Леониду Фляту, Борису Фрезинскому, Юрию Фрейдину, Екатерине Черновой, Людмиле Черновой, Борису Шапиро, Михаилу Шейнкеру и Галине Элиасберг.
CON AMORE
19-Я СПЕЦШКОЛА И ГЕОФАК МГУ
Андрею Трейвишу и Ольге Глезер
И солнца сияли над нами,
пока я друзей находил…2
Да позволено мне будет предаться воспоминаньям…
Ни стихи Мандельштама, ни его имя до окончания школы (1969 год) ни разу не прозвучали около меня. Возможно, это было и чудовищным невезением, поскольку именно в нашей 19-й спецшколе преподавал удивительный словесник – Давид Львович Райхлин, автор известных учебников по грамматике и влюбленный в русскую литературу человек. Двух или трех его уроков в девятом или десятом классе – когда он подменял приболевшего завуча (училку по русскому и литературе) – вполне хватило, чтобы перечеркнуть все ее многолетние старания по внушению нам отвращения к героям своего предмета. Давид Львович вдруг заговорил о «декадентах», начал читать стихи, и – не скажу за всех, но за себя скажу: я вдруг ощутил всю шокирующую cвежесть их, символистов, поисков – от ромбовидной графики и шелеста шипящих до тематической дерзости, толкнувшей, например, Брюсова на этот отчаянный вскрик: «О, закрой свои бледные ноги!..»
Еще немного, наверное, и Райхлин окунул бы нас и в акмеистические вихри, но бог сподобил завуча выздороветь…
Заразив нас бациллой поэзии, старый педагог и не намеревался предуказывать нам какой бы то ни было путь: он просто вывел нас из дремучего леса школьной программы на широкое поле с далекими горизонтами, а куда и как мы дальше будем пробираться – дело не его.
Я, например, свернул налево, повстречал там шумный театр на не менее шумной площади и симпатичного поэта в шарфике и чем-то малиновом, громко кричащего о тишине. Полюбив его крутые метафоры и ассонансы, именно их поначалу я принял за всю поэзию и, в меру пытливости, вскоре попал в поло΄н отряда его летучих предшественников, в просторечии именуемых футуристами.
Было это давно, в начале 1970-х – в мои самые романтические годы, когда я учился на геофаке, разъезжал по экспедициям, таскал за собой гитару, пел у костров Галича и Анчарова, и, как полагается, был влюблен. Естественным выходом из этого состояния были только стихи – свои и чужие…
Я был без ума от Маяковского, обчитал его всего, вплоть до тома «Литературного наследия» с письмами Щена к Лиле Брик, а потом принялся и за его окружение – в особенности мне нравились Асеев и Кирсанов. Из Асеева и сейчас помню строчки:
Как я стану твоим поэтом,
коммунизма племя,
если крашено рыжим цветом,
а не красным время?..
Или:
Я запретил бы продажу овса и сена.
Ведь это пахнет убийством отца и сына!..
А вот из всего Кирсанова и строчки не осталось, разве что экзотические названия: например вулкан Попокатепетль.
Я искренне принимал их – всех троих! – их лестничные пролеты-стихи, их мастерское жонглирование словами и звуками, в особенности на рифме, за высший пилотаж поэзии. Какое-то время я еще шел за ними, по их следам, веря и сострадая всем их лирическим драмам, пока, наконец, не понял, что наивысшая точка лирического кругозора для них – этот самый вулкан Попокатепетль. Дальше тропинки не было…
…Поначалу я еще спорил с Николаем Поболем – своим старшим университетским товарищем, ментором и на протяжении сорока последующих лет лучшим другом. В нашей младоестественной среде он был настоящим инопланетянином – человеком из другого мира и теста! Старше нас лет на 15, а свободней – на все 50! Все в нем поражало: плотовик, подводник, полярник, неутомимый курильщик (тогда – по четыре пачки в день). В мире живописи и в мире поэзии – у себя дома, парсеки всевозможных стихов – наизусть!
