Николай Мельников - О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации
Тема нераскрывшегося дарования, затронутая автором, получила в романе полноценное художественное воплощение, благодаря чему несовершенное творение Сола Беллоу сохранило жизнеспособность и тридцать лет спустя после выхода в свет.
И я, несмотря на сделанные замечания, с чистым сердцем рекомендовал бы книгу всем любителям Настоящей Серьезной Литературы, да вот беда: бойкий, но весьма неряшливый (а временами и откровенно неграмотный) перевод, предложенный нам издательством «АСТ», не позволяет завершить рецензию на благостной ноте.
***Начнем с заглавия – «Humboldt’s Gift», – не слишком удачно переданного как «Подарок от Гумбольдта». Правильнее было бы – «Дар Гумбольдта». Более емкому «дар» переводчик предпочел «подарок», что соответствует сюжетной коллизии (разоряющийся Ситрин получает по завещанию умершего Гумбольдта сценарий фильма, благодаря которому ему удается поправить свое финансовое положение), но напрочь игнорирует одну из главных тем романа и тем самым уплощает авторский замысел.
Халатность (иначе и не скажешь) проявлена и в отношении культурно-исторического контекста романа. В книге, охватывающей почти полувековой отрезок американской жизни, пестрящей непрозрачными для нас аллюзиями, малопонятными реалиями и неизвестными именами, нет ни комментария, ни предисловия. В результате львиная доля ассоциаций, ироничных намеков и подтекстов, понятных американцам, испаряется при перегонке на язык родных осин. Многим ли из нас хоть что-нибудь скажет фраза «То были дни Хака Уилсона и Вуди Инглиша»? И многие ли сразу догадаются, что «Деревня», не раз упомянутая на страницах романа, означает «Гринвич-Виллидж», богемный район в Нижнем Манхэттене, а невозможный русизм «деревенщики» относится к его обитателям?
Вопреки известной максиме Жуковского («переводчик в прозе есть раб…»), Г.П. Злобин обходится с текстом оригинала с бесцеремонностью флибустьера, взявшего на абордаж купеческое судно и тут же затеявшего его переделку: неизвестные ему имена и названия, словосочетания и целые фразы, в суть которых он не потрудился вникнуть, или до неузнаваемости искажаются, или выбрасываются за борт, словно ненужный хлам.
Особенно небрежен переводчик при передаче имен собственных. Вместо привычного Антонен Арто читаем Антонин Арто (С. 39); 28-й президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон, чью биографию написал Ситрин, перекрашивается в «Уилсона» (С. 7); вопреки традиции нобелевский лауреат Йейтс упорно именуется «Итсом» (С. 17, 21, 34, 133, 229), а американский беллетрист Горацио Олджер (1834–1899) – «Элгаром» (С. 18); художник-иллюстратор Джон Хелд-младший (1889–1958) зовется «Хелл» (словно подвыпивший Фальстаф кличет принца Гарри!); название журнала «Look» в нарушение всех фонетических правил дается как «Люк» (С. 254); «легкий на ноги, как серна в поле» Асаил, слуга Давида из Второй книги царств, с которым сравнивает себя Ситрин, превращается в Асу (так звали иудейского царя, 917–876 гг. до н. э.); апостол Павел вместо Тарса отправляется шаловливым переводчиком в Тарус (С. 41) – хорошо хоть не в Тарусу!
А вот вам и примеры произвольных пропусков. Главный герой встречает давнего знакомого, мечтавшего когда-то о певческой карьере, и с упоением перечисляет их любимые пластинки с записями Тито Скипа, Титта Руффо, Рейнальда Верренрата, Маккормака, Эрнестины Шуман-Хайнк, Амелиты Галли-Курчи, Верди и Бойто, – из всей вереницы певцов и композиторов в переводе Злобина уцелели лишь последние трое да Руффо (С. 360).
Ситрин беседует по душам со своим богатеньким братцем Джулиусом, и, когда речь заходит о ситриновской женушке, тот раздраженно бросает: «She’d fit in with the Symbionese or the Palestine Liberation terrorists» (P. 374426; «Ее бы к симбионистам или к палестинским террористам», – привожу перевод Анны Жемеровой, обнаруженный мною в Сети во время написания рецензии, см.: http://www.bellow.net.ru/lib). Г.П. Злобин, видимо, ничего не знает о «Симбионистской армии освобождения», левацкой террористической группировке из Сан-Франциско, которая прославилась на всю Америку серией дерзких преступлений (в 1974 году, как раз во время написания романа, террористы, или, как выразилась бы Новодворская, «комбатанты», захватили в заложницы дочь газетного магната Хёрста Патрицию, причем та вскоре «перековалась» и стала участвовать в их акциях). В злобинской версии разгневанный Джулиус забывает о доморощенных злодеях: «Ей бы террористкой быть из “Освободительного фронта Палестины”» (С. 418).
Дальше Джулиус язвительно аттестует ситриновского адвоката: «He’s smoother than a suppository, only his suppositories contain dynamite» (P. 374). (В переводе А. Жемеровой: «Гладкий и скользкий, как суппозиторий, но суппозиторий с динамитом».) Не знаю, что смутило Г.П. Злобина, «суппозиторий» или «динамит», но в его переводе ехидная реплика Джулиуса, теряя остроту, превращается в грубовато-банальный фразеологизм «Без мыла в зад влезет» (С. 418).
В переводе этой же сцены, уж если мы за нее взялись, можно найти еще немало всевозможных огрехов.
«…Why couldn’t you be the tough guy, a Herman Kahn or a Milton Friedman, one of those aggressive guys you read in The Wall Street Journal?» (P. 374) – вопрошает Джулиус. В «аэстэшном» переводе фраза обессмысливается: «[Если уж тебе так хочется быть интеллектуалом], то почему не Германом Каном или Милтоном Фридменом? Одним из тех напористых ребят, которые читают “Уолл-стрит джорнал”?» (С. 417) (здесь и далее курсив мой. – Н.М.). Не надо быть большим знатоком английского, чтобы догадаться: социолог и футуролог Герман Кан (считавший, что для утверждения демократии США имеют полное право применить ядерное оружие) и глава чикагской экономической школы, твердолобый монетарист Милтон Фридман ставятся в пример гуманитарию Ситрину вовсе не как усердные читатели авторитетного журнала, и потому более приемлемым является вариант Жемеровой: «Почему ты не можешь быть жестким, как Герман Кан или Милтон Фридман, или те агрессивные парни, что печатаются в “Уолл-стрит джорнэл”»?
«On my last visit Ulick was slender and wore magnificent hip-huggers» (P. 374; «В мой предыдущий визит Юлик был стройнее и носил брюки в обтяжку»), – глядя на обрюзгшего братца, вспоминает герой-повествователь. В переложении Г.П. Злобина hip-huggers, модные лет сорок назад брюки, превращаются в «великолепные приталенные рубашки» (С. 419).
С видовыми и временными формами глаголов переводчик обращается еще более небрежно, что порой приводит к катастрофическим последствиям.
Вот увалень и обжора Джулиус завистливо подкалывает братца: «You were always a strong-willed fellow and a jock, chinning yourself and swinging clubs and dumb-bells and punching the bag in the closet and running around the block and hanging room the trees like Tarzan of the Apes. You must have had a bad conscience about what you did when you locked yourself in the toilet» (P. 377; «У тебя всегда была сильная воля, ты был спортсменом, подтягивался и размахивал битами, и качался гантелями, и молотил кулаками мешок в чулане, и носился по кварталу, и висел на деревьях, как Тарзан – Повелитель Обезьян. Ты, наверное, мучался угрызениями совести, когда запирался в туалете и делал то, что делал…»). У Г.П. Злобина прошедшее время меняется на настоящее: «У тебя-то воля есть, да еще физкультурой занимаешься – и на перекладине подтягиваешься, и гири выжимаешь, и грушу колотишь, и трусцой бегаешь, и по деревьям, как Тарзан, лазаешь. Не стыдишься того, что делаешь в сортире?» (С. 421), – и получается, что разменявший пятый десяток Ситрин, словно подросток, лазает по деревьям да еще занимается онанизмом, запершись в туалете (это он-то, как перчатки менявший жен и любовниц!).
Я остановился на разборе одного эпизода, но поверьте: в других местах залежи переводческой и редакторской халтуры не менее внушительны.
Не будем смаковать явные опечатки типа tedium vitac вместо vitae (C. 221), «десятки мыслителей, опутавших паутиной провидчестве» (С. 468) или «С времен Линкольна» вместо «Со времен Линкольна» (С. 243), – вероятно, они неизбежны в нынешнем книгоиздании. Я не хочу злобствовать по поводу разного рода стилистических неуклюжестей (ответить на некоторые большие вопросы (С. 10) – «to satisfy certain great questions» (P. 9), «джаз эйдж» (С. 8) – компот из «века джаза» и «нью-эйджа»), указывать на невнимание к каламбурным созвучиям (например, «Mexico of whores and horses» (P. 8) переводится как «Мексика, страна хороших шлюх и хороших лошадей» (С. 8), хотя можно было бы выразиться точнее и резче: «лошадей и блядей»), сетовать на банальное многословие (у Беллоу – «It seems, after all, that there are no non-peculiar people» (P. 429); у Злобина – «Когда задумываешься над такими вещами, неизбежно приходишь к выводу, что каждый человек – это особая, неповторимая личность со своими странностями, привычками и прихотями» (С. 478)) или придираться к многочисленным пропускам, порой убивающим авторский образ («The acid smell of gas refineries went into your lungs like a spur» (P. 25; в переводе Жемеровой: «Кислый запах нефтеперегонки подстегивал наши легкие, как уколы шпор»; у Злобина попросту: «Кисловатый запах нефтеочистительных заводов проникал в легкие (С. 28); на той же странице, кстати, пропущена фраза «Under Humboldt’s polo boot the carburettor gasped» («Под гумбольдтовскими ботинками для поло задыхался карбюратор»).
