KnigaRead.com/

Станислав Куняев - Мои печальные победы

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Станислав Куняев, "Мои печальные победы" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Это все относится к области непростоты, нехудожественности в жизни.

Я не могу нехудожественности и непростоты, но я устала писать Вам звериные, медвежьи и муравьиные и прочие, естественные, письма, п. ч. с Вами все трудней играть. Вы, в сущности, не любите или почти не умеете играть…

Посмотрите на Наровчатова – на это лысое полено. Ну зачем это – быть пухлым Героем Труда?!

Что Вы всегда забываете мой день рождения и проч., так это, конечно же, не от памяти – это все от той слякоти, которая называется внутренней культурой. Это, Волк, от души!

Потому что, хоть вдвоем с Галей, запомнить что-нибудь, наверное, могли бы.

Тут было и слишком уж много опознавательных примет: хоть бы и та дискуссия, после которой за полночь я сидела у Вас, чтобы Ваш дух поднять или успокоить, и говорила, что вот наступил уже – после полуночи – мой день рождения… И множество раз потом говорила.

Ну, а Татьянин день теперь даже МГУ организованно празднует.

Я думаю, все это надо хотеть не помнить! Надо так относиться к людям, чтобы не помнить!

Вряд ли Вы поверите, что и я – достаточно занята. Поскольку кончился год, я подсчитала, что сделано за год. В частности (за 79-й год), я написала 9 авт. л. этой самой «критической прозы» (не считая черновиков, разумеется). И это при том, что с ноября 78-го по август 79-го я непрерывно и сильно, как знаете, болела.

У меня совсем нет выходных дней – их за год не наберется и двух недель, даже если включить сюда «дни отчаяния».

Если ж Вы думаете (вообще), что Вы «скажете в стихах» что-нибудь из того, что не сказали в жизни, так это обыкновенное енотство (чувства и мысли) – будто сам знойный Лангуста лапой ступил! («Зато, мол, я – «поэт».)

Я давно опасаюсь думать о том, чтобы писать о Ваших, Волк, стихах: я боюсь, что найду в них нечто, сильно помрачающее. П. ч. я не знаю, кто, как я, умеет читать тексты, – и удержать свое зрение я, коль начала б, не могу.

Тут у меня талант настоящий, свободный. Я им не горжусь, п. ч. это большая тяжесть.

Правда, написать о Вашей прозе я бы могла, пожалуй. Проза вообще не так выдает человека, как стихи. Наконец, это – не основной Ваш жанр. Наконец, тут есть повод говорить о ряде безусловных ценностей (Есенин, Блок, Заболоцкий – отчасти) и о ряде безусловных низменностей (отрицательные страницы Вашей книги), – т. е. о чем-то, вне Вас находящемся и, значит, ни мне, ни Вам не «обидном». Но я почему-то все это время не сомневаюсь, что Вы постараетесь и тут все-таки склонить какого-нибудь Чупринина: Вам «не нужно» – по плану Вашей жизни (внешней жизни) моего слова. Хотя бы потому, что оно «неубедительно» для «Державы»…

Каждый из нас хочет этой Державе служить (я разумею, конечно, не струфианье «Царство»).

Но я думаю, что поэт должен любить ее… более сердечной любовью.

Вы же как будто делаете – по большей части – ставку на нее.

Это, конечно, честней (и т. д.) любого Струфиана, о чем тут спорить!

И все же…

И все же…

Есть тут много и от отделения Державы от человека, чрезмерного, заведомого отделения…

Я здесь не за разную там «вольность».

Но я думаю, что Держава может требовать от человека самопожертвования, но не должна требовать самоунижения от него.

Тут многое можно бы сказать – и найти, наконец, точное выражение той «формулы холода», о которой идет речь, но сейчас я не стану этого делать: себя сэкономлю.

О наших вепсьих делах.

Мы всегда высоко ценили Ваши первоначальные заслуги, и я, в частности, была, кажется, вполне многословна на Ваш счет в этом отношении.

Может быть, именно потому – из-за высоких надежд и оценок – теперь столько грусти: и во мне, и в некоторых других.

Когда слишком часто говорят (или думают) слово «тактика», то, хотя я прекрасно помню, что, мол, есть вещи, которые «не делают в белых перчатках» (и т. д.), это все-таки нет-нет и тоже запахнет обыкновенным енотством.

Я думаю, что вне личной чести, абсолютной, естественной личной чести, обесценивается любая идея. И приходится, спасая общую честь, вытаскивать снова из памяти «отдельные поступки», подновлять вывески на них, суетиться, сводя концы с концами, штопать и штопать прореху за прорехой, сцепив зубы, натягивать нити, а они обрываются, выскальзывают из рук и никак не хотят соединить в цельную ткань эти «отдельные поступки», и очень это мучительно, горестно и тяжело.

Я думаю, что если какой-нибудь Гофман имеет право, имеет возможность и право обнимать Вас за плечи – как видела я, – то О ЧЕМ ТУТ ГОВОРИТЬ?!

Мы – говорим, п. ч. вынуждены штопать наш нищий невод.

Но нам это больно, стыдно – и мы можем разве что простить Вас, но вовсе не оправдать – тактикой или чем бы то ни было на свете.

Мне мерещится, что если бы Симонов не успел умереть, я бы и с ним получила возможность наблюдать вскоре Вашу – подобную же – мизансцену.

Я думаю, что в писателе нет (вообще) ничего, кроме таланта и чести.

Все остальные его «деяния» – вне сферы (в отвлечении от) этих двух спаянных вещей – все равно доморощенны, провинциальны в сравнении с профессионалами этих других деяний.

Я должна сказать, что если б не наш Штопаный, я бы, м. б., куда раньше написала бы Вам этого рода что-то.

Но он всегда старался «заступаться» за Вас, хотя, возможно, и не всегда искренне.

Не то чтоб я внятно «жаловалась» ему, но он чувствовал, очевидно, закипание моего гнева. Во-первых, у него лучший характер, чем у меня (без всякой иронии), а во-вторых, он все-таки больший христианин.

А м. б., у него просто – еще меньше надежд… Кто его знает?

Наверное, я покажу ему это письмо.

Когда я Вас брошу, Волк, Вас, пожалуй, больше никто не подберет.

И вот что будет потом:

в следующем воплощении Вы, Волк, будете минералом и будете лежать – такой ровненький минерал – на берегу и распевать в усы пены песню:

«Горжусь, что был рационален!»[140]?

Вепсам надо теперь ОЧЕНЬ помогать друг другу. Без слов, самолюбий и благодарностей.

П. ч. вепсам может стать ОЧЕНЬ ПЛОХО.

Может сложиться так, что:

енот (собирательный) из либерала, нажившегося на «разрядке», как на нэпе, теперь, оскандалившись на своей «разрядке», «Метрополях» и «нравственности», в мгновение ока превратится в такого марксиста, маоиста, лениниста, сталиниста, как в 30-е годы!

Он ударит по вепсу с той стороны, с которой вепс никогда не был силен и умен.

Вепс не то что не может стать марксистом, т. е. знать марксизм, – вепс не сумеет пользоваться этим оружием. Т. е. перевирать, вовремя «вспоминать», цитировать без подлежащих или сказуемых…

Вепс этого совершенно не умеет, что б он ни вызубрил и что б он ни знал. И как бы он даже ни верил.

Енот-марксист станет также и первым русским патриотом. Он докажет нам, что это он штабелями лежал в братских могилах на Куликовом поле, а что я, дезертир пораженец (во всех коленах моих), оболгала «русскую славу».

Прекрасные примеры всему этому – навалом в биографии Симонова!

Кто «обижался» за «русскую гордость», «русскую славу» в 49году?

Кто п е р в ы й вспоминает об этом заступнике нашем – в 80-м?

«…сегодня снова как злободневные…» – чьи слова, как не Симонова?

Вепс будет: немарксист, непатриот – обязательно. П. ч. вепс «не так» и «не ту» Родину любит. Вепс – недобитая сволочь и власовец, вот он кто, вепс!

А Мининым и Пожарским выйдут, к примеру, Лангуста и Струфиан.

И целая рать выйдет, а донской казак Емельян будет этнографической выставкой: алмаз русской короны!

Дальше не хочу говорить».

* * *

Мой ответ на письмо.

«Ох, Муравей!

И зачем Вы пишете мне письма такие: я сам знаю обо всем, на что Вы так досадуете, но только оцениваю все несколько иначе. Слишком много гордыни во всех Ваших рассуждениях на тему «сытый голодного не разумеет». При чем здесь подобные чувства? Разве я давал повод к их возникновению? Вы правы: я досадую, когда у меня не получаются Ваши дела. Досадую потому, что по натуре не люблю долбить в одну точку. Когда у меня что-то не получается – я просто бросаю это дело и берусь за другое. Натура такая: не там получится, так здесь. А когда я занимаюсь Вашими делами, мне приходится по нескольку раз тыкаться в одну и ту же дверь. И я понимаю, что оставить это не могу, как оставил бы свое дело, и иду против своей натуры, что, конечно, не может не вызывать у меня раздражения, которое Вы косвенно на себе ощущаете. Я ношу в себе комплекс неисполненного долга по отношению к Вашим делам. Я понимаю, что должен Вам помочь. Я понимаю Вашу скорбную настойчивость по отношению ко мне, потому что помощи от кого-либо Вам пока ждать не приходится. Но поймите и меня: участвуя в Ваших трудно решаемых делах временем, силами, самолюбием (даже помогая кому-то, все равно неприятно стучаться безрезультатно в одну и ту же дверь) – как такое добро может быть благодатным? Когда я воюю с Лавлинским или с вепсами, или с Исаевым, или с Косоруковым, или с каким-нибудь Литфондом из-за какого-нибудь Вашего лисьего воротника и люди говорят со мной раздражительно, недобро, досадливо, и не один раз проводятся эти разговоры – о каком благодатном (!) добре в этой атмосфере может идти речь? Слишком много Вы хотите…

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*