Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
– А принимал ли Общий сбор решения, которые шли вразрез с Вашим мнением?
– Конечно. Но в этом и суть демократии. Авторитет может быть только неформальный. Мы приняли школьную Конституцию, и все подчиняемся одним законам. А в Конституции написано, в частности, что Общий сбор имеет право наложить вето на любое решение директора. Я, например, не смог исключить из школы одного стервеца. Но сам факт этого разбора (ребята его защищали, жалели, но давали и оценку его поступкам) и мое уважительное отношение к общему мнению очень важны. Или вот уже несколько лет я не могу добиться отмены обязательных домашних заданий. Моя логика проста: задания должны быть только добровольные. Такой закон нужен, потому что он помогает самоопределению. Я сажусь за домашнее задание не потому, что боюсь учителя, а потому, что мне нужно потренироваться. А другому не нужно. Возражают, как ни странно, больше ученики, чем учителя. Палочка, мол, все же нужна.
В этом году мы выбрали новый Совет школы. Я им пожаловался, что не могу пробить закон о домашних заданиях. Может быть, они помогут. А другого способа действовать у меня нет. Как-то выступал один наш известный учитель, который потом стал депутатом. Его спросили: «А возможны ли честные выборы?» Он ответил: «Честные выборы возможны только в 734‑й школе».
Я был философом у короля
– А как появилось это понятие – школа самоопределения? Вообще такого рода составные слова вызывают у меня реакцию отторжения. В этом усилении «само» чудится некий обман.
– Такое понятие существует в психологии и в педагогике: «Самоопределение – это свойство личности…» – и так далее. Но не формула важна. С ребятами я говорю о том, что человек сам должен определиться в отношении к себе, к другим людям, к проблемам, с которыми он сталкивается. Этот процесс, конечно, не исчерпывается школьными годами. Когда Лев Толстой самоопределился? На мой взгляд, только в конце жизни, когда ушел из Ясной Поляны. В школе я могу лишь создать условия, которые помогали бы самоопределению.
Иногда спрашивают, какой концепции самоопределения я придерживаюсь (их в психологии около тридцати). Я отвечаю: «Никакой». Потому что ни одна из теорий не создала школу. Педагогический бульон, который я пытаюсь приготовить, не теориями создается. Здесь все конкретно: дети, отношения с ними, дела. Выбор учителей, предмета, темпы продвижения в нем, критерии результатов. У нас все больше ребят разрабатывают свои проекты, в том числе межпредметные.
– Вот об этом поконкретнее.
– Одна девочка написала работу «Положение женщины мусульманки по шариатскому праву». В ней она показала, что женщины-мусульманки не так подневольны, как многим кажется. В мусульманской культуре существует строгое разграничение прав, обязанностей, сфер деятельности мужчин и женщин.
Есть проекты социальные. Сейчас делаем большой проект помощи ребятам, которые после онкологических заболеваний находятся в реабилитационном центре под Москвой. При школе работают мастерские, научные лаборатории, детский сад. Сейчас ребята разрабатывают комплект мебели для детского сада. Старшие ребята вместе с пятиклассниками-шестиклассниками создают музей бионики. Или вот каждый год у нас проходят лицейские дни. Целую неделю ребята играют в Лицей, погружаются в XIX век: лицейские балы, лицейские уроки, лицейские экзамены.
– В чем смысл этого погружения? Вы таким способом изучаете историю начала XIX века или жизнь собственно пушкинского Лицея?
– И это тоже. Литературоведческие, исторические исследования лицейского периода Пушкина есть, а педагогических нет. Благодаря Пушкину возник миф о лицейской свободе, лицейской дружбе, о внимании к каждому лицеисту. Для Матюшкина, например, специально выписывали географические журналы, потому что он увлекался географией. Может быть, в силу такого внимания все выпускники Лицея стали в России известными людьми, несмотря на разный уровень дарования.
– Тогда еще вопрос: Вы же сами выстраиваете в своей школе лицейские отношения – зачем еще играть в это?
– Во-первых, этой традиции 25 лет. Во-вторых, для меня как для учителя истории важно, чтобы ребята погружались в историю, а не только знали ее. Это метод игрового проживания истории, когда ученик может сказать: не «я знаю про Лицей», а «я там был». Отбираются, например, тридцать ребят, их одевают в костюмы лицеистов, и несколько суток они проводят вместе – и днем, и ночью, как это было в Лицее.
Создается и атмосфера Петербурга того времени: есть трактиры, литературные кафе, музыкальные салоны, даже игорные дома. Ребята ставят большие спектакли. А тема каждый год меняется: судьбы лицеистов, лицейская дружба, культ знаний и так далее.
Но главное, пожалуй, – это игровое проживание культуры. Какой-нибудь класс, допустим, уезжает на сбор и живет там как первобытное племя. Нельзя, например, пользоваться десятичным счетом, нельзя употреблять некоторые слова – надо вырабатывать свой язык. Они охотятся на бизонов, делают керамику, создают первый ткацкий станок…
Все это делается для того, чтобы они не только с помощью дат и имен проникали в эпоху Средневековья. А могли сказать: я там был менялой на рынке, а я был философом у короля.
Между Судом чести и Конституцией
– Школьная Конституция – звучит красиво. Это привлекает ребят?
– Кроме уроков и программ, существует еще то, что называют духом школы, ее укладом. Законы и правила жизни создают сами ребята и учителя. Время от времени они же их меняют. А те, кто является создателями законов, являются, как правило, и их носителями.
Был, например, такой закон: «Ученик в любой момент может уйти с урока, объяснив учителю причину». Недавно закон уточнили – «не объясняя причины».
Важно, что школьные законы равно обязательны и для учеников, и для учителей. Есть у нас закон о новичках, который предписывает особенно бережное к ним отношение. На два месяца новички освобождаются от ответственности за неисполнение законов. А малышей нельзя не только обижать, с ними нельзя даже играть, если они этого не хотят.
– Если есть законы – значит, должна быть и система наказаний…
– Наказания есть, но мы редко ими пользуемся. В отличие от некоторых школ, которые строятся якобы по нашему примеру. Они тоже придумывают какие-то там кодексы, но это, в основном, кодексы правонарушений, сплошные санкции. Я считаю, что иногда достаточно одного разговора на Суде чести, в работе которого, кстати, участвует и защитник. Если нарушитель не возражает, решение суда озвучивается публично. При этом Суд чести у нас орган не карательный: он рассматривает только проступки, а не преступления. Для преступлений существует уголовное законодательство в стране и уголовный суд. Это ребята знают с самого начала. Состав Суда избирается каждый год. В него входят четыре учащихся и три учителя.
Совет школы мы избираем тоже примерно в таком же соотношении. Ребята чувствуют себя равноправными: у них меньше опыта, но их больше.
– При таком соотношении легко провести в жизнь неправильное решение.
– Я не боюсь таких ситуаций. Принять неправильное решение, потом осознать это, потом признать, потом отменить – это хороший опыт. Они же – руководители, сами будут и расхлебывать. Но сначала каждый должен почувствовать: я имею право. У нас каждый может явиться на заседание Совета, правда, только с правом совещательного голоса. Каждый родитель может прийти на урок, но с непременным условием: обсудить потом этот урок с учителем. Таких, казалось бы, прибамбасов много, но они помогают каждому реально участвовать в жизни школы.
В девятом классе я веду уроки права. Прежде чем знакомить ребят с Декларацией прав человека, предлагаю им самим составить свою личную декларацию, затем вырабатываем декла рацию коллективную. Потом они видят: о, это совпало!
А о таком праве мы даже не подумали. Это помогает им не только узнать, но и прочувствовать права человека. И когда я задаю вопрос: «Какие права человека в нашей стране соблюдаются, а какие нет?» – разговор идет более чем пристрастный. Ребята уже осознали и пережили это право, его неисполнение их оскорбляет.
Школьники проводят социологические опросы на улицах. Например, где вы больше ощущаете ущемление свободы слова – в печати, в действиях президента и парламента, в собственном офисе? На высшем уровне все всё видят, а на уровне завода или фирмы ситуация непонятная. Стали наблюдать. Выяснилось, что руководители говорят про полную свободу слова на их предприятии. Исполнители же отвечают в том духе, что президенту я могу сказать правду и в газету могу написать, а вот в собственном коллективе, своему начальнику – нет.
