Станислав Куняев - Мои печальные победы
Нам надо заботиться о своей репутации неподкупных и отважных «антисемитов»!
Не «замыкающихся» в кастовой «злобе»…
Но – вовсе нерассиропливаться. П. ч. никто, кроме нас, не дремлет.
Вот в чем – соленая соль: Пушкин знал мифологию ЛУЧШЕ всех наших «античников», мифологистов.
Он ее очень знал!
Ну а я, конечно, не знаю, но мне сразу видно стало, что бес «другой» – Дионис[91].
(Когда я была на 1 курсе Лит. ин-та, то написала огромную курсовую работу – страниц 100 с лишним – «Сходства и различия между Эсхилом, Софоклом и Эврипидом», все забыла уже, конечно, но помню, как полгода только тем и занималась. Я тогда шпарила наизусть «Прометея прикованного» и все такое… А на экзамене получила четверку, п. ч. мне попался билет: «Периодизация Римской литературы». И честно сказала: «Я знаю только греческую литературу. А про Рим – ничего». И тащила благородно второй билет… Вот теперь я хотела через Пименова найти ту страшную профессоршу Тахо-Годи, которая меня жутко стыдила: «Как можно ничего не знать про Рим??!»)
Знаете, Дионис – единственный из богов, кто ходил в маске?
Он очень забавный тип; и у меня о нем осталось, видно, с тех пор дремотное воспоминание.
К тому ж в непотребном отрочестве я читала неприличествующий роман (чей ?..) начала века – то ли «Дары Диониса», то ли (скорее): «Гнев Диониса»[92].
Он был бульварный; дамская бульварная литература (каков жанр?!) – п. ч., кажется, написала – дама. Но там обложки не было, а спросить было нельзя: все уже умирали. Но – «лживый, лживый» – это может быть только Дионис.
По крайней мере, я могу написать: А ЧТО ЕСЛИ – это как раз Дионис?..
Хотя я сегодня и вовсе уверена: он, голубчик…
(Но даже детям ясно, что это – не Венера!)
К тому ж: очень нужен Ницше.
В том доме, который вымер, я читала; о трагедии (Ницше) и даже «Воспоминания о Ницше» одного филолога классического, который учился с Ницше. (И потому, когда мне попался «Доктор Фаустус», я увидела: Т. Манн пользовался этими воспоминаниями!) Но я же тогда ничего еще не соображала. Потом пришлось продать библиотеку мне – ту. А вот теперь бы – эти книги. (Ницше!)
Обязательная – будет цитата – к «Вальсингаму»:
Закружились бесы разны, Точно листья в ноябре.
Осталось додумать:
а почему вообще Пушкин сказал: «двух бесов»? Как он это уравнял: Аполлон – Мефистофель («Мне скучно, бес!») – «бесы разны» («Бесы»)…
Т. е. от мифологии (уже выясненной, кажется, и без Тахо-Годи: только записать надо) перейти к «демонологии» Пушкина. (Но, конечно, без «декадентства» в этом!)
Боюсь, работа мне скоро станет не столько трудна, сколько скучна («Вся тварь разумная скучает»!), п. ч. скоро получится уже не:
«ОБРАЗ БЛОКА В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА»,
а:
«Наглый образ Блока в тв-ве Пушкина».
Т. е. назойливое, «мистическое» ЕДИНСТВО КУЛЬТУРЫ.
(Очень важно, что тот гулял в маске).
Пушкин близко подошел к сомнению в искусстве. Но он был человек очень светский – и поэтому умер, вместо того чтобы прилюдно, как Л. Н. Толстой, «сжигать все то, чему поклонялся» – проклинать искусство… К тому ж уже явился Гоголь, и было совершенно ясно, что русская печка для сожигания рукописей уже топится на славу. Вообще ж, это прелесть – не занятие: написал – сжег!.. И опять – сначала…
Но П-н, конечно, вгляделся в бандитскую рожу Аполлона – с тихим ужасом, п. ч. Аполлон выезжает иногда на серых волках, а не лебедях, и у него есть «музыкальная» привычка – убить, но всегда отводить очи золотые от трупа: он не глядит на убитого, этот «белоподкладочник»!
Главное же, искусство в России, – думал, м. б., Пушкин, – мало чем отличается в свойствах своих от «русского бунта»…
В общем, конечно же – дыбом волоса: если видеть разом два «лика» – Аполлона и Диониса.
Конечно же: «…бесы разны, точно листья в ноябре»! (Я уже почти понимаю, почему: «двух бесов»…)
Но так жить нельзя, и потому, действительно, надо было «облечься умственно рясою чернеца…». Но – легко сказать!
Совсем не обязательно читать Ницше: и так ясно…
Чаадаев был не глупей Ницше и точно так же умен, как Пушкин. Я прочитала такое его письмо! – ну, как нарочно написал к этим «двум бесам», хотя там ни звука о Дионисе…
Только в России умели так презирать собственную гениальность, как эти трое: Пушкин – Чаадаев – Гоголь. Я думаю, стихотворение «Памятник» написано из приличия, а не из нужды. Это – дамское занятие: писать «памятники»…)
Блок – это «болтливый» Пушкин. Но мы не можем его не любить, и должны даже – все «нежней и суеверней», п. ч. мука его сравнима лишь с гоголевской, т. е. – запредельна, и мы не можем себе даже представить ее, как бы мы его ни любили.
(Ходасевича мы любить не должны: ни в коем случае.)
Очень хорошо, что ангольский тип[93] (он же: «деловитая парижанка») гуляет… Он приедет как раз к шапошному разбору, к театральному разъезду!..
Я очень отдыхаю – мыслями и душой, мне легче жить, когда его нет.
(П. ч. «быть спокойной» – мне очень трудно бывает; хуже: я заболеваю почти всегда – «после дружеской встречи».)
Ведь он бы сейчас мне все испортил – каждую мысль постарался бы вытравить, изуродовать.
А так – я совсем беспризорно могу работать и, во всяком случае, что хочу – то думаю (и – про что хочу)!
Дело в том, что Блок-Вальсингам – это еще ничего не сказать почти, и пока я не разобралась в самом гимне, грош мне цена была… Теперь надо всех «бесов» выстроить по ранжиру: мол, «на первый-второй – рассчитайсь!» А также: сказать, что «Маленькие трагедии» есть 4 акта единой трагедии Большой, и Вальсингам – «светлая» (бело-черная) каденция в ней: причинность Вальсингама – самого акта 4-го причинность… «Светлая» (черно-белая) фигура Блока чтоб возникла средь «бурунов» Чумы, «разъяренного океана»…
Все это, Стасик, конечно, секрет: Пушкина или Блока читать можно только «по секрету», в самых что ни на есть лопухах, репьях «народной тропы», в пыльном, заросшем тайными травами кювете ее…
Если Вы думаете, что я понимаю, в чем соль гордости (долженствующей быть?) – насчет «донского происхождения», то на самом деле я совсем этого не понимаю! Наконец, этот дед-казак в бумаге 909-го года прописан «народным учителем», а потом он еще успел стать инспектором гимназий в этом Войске Донском[94].
Фотографии, попавшиеся мне на антресолях, – «с другой стороны», выдают, к сожалению, польскую кровь (как и фамилии), рожи совершенно белогвардейские: правда, в белой армии никто не служил, а один – убит в Галиции (в 1-ю мировую, т. е. – что я говорю! – в «германскую войну»), а другой, поручик, сам застрелился – от любви, при старом еще режиме… Легенду о нем я смутно помню, от бабки – и потому когда-то сочинила от имени одного типа родственного, Мишеля, клочок:
Ах, прекрасная Розали,
В этом платье, в этой шали
Вас на черный бал зазвали!
В желтозубых кружевах…
Плюньте! Этот вертопрах,
Этот бешеный поручик
Разве стоил ваших ручек,
Вашей дочки, ваших внучек,
Он стрелялся – не за вас!.. (и т. д.)
(Это я сочинила когда-то поэму, героиня которой – такой очень храбрый «австро-венский лоскуток», такая – «суммарная бабка» моя как бы, а я…
…Это не я – это вышел из рая мой темноглазый двойник.)»
* * *
«25 октября 1977 г.
Размышления о бесах.
Да, это очень может быть, что он (Пушкин) чаще всего просто бил их (по утрам) комнатной тапочкой.
Конечно, иногда (временами) у них проистекал и разговор.
Какой?
А вот, например.
Лысый и черненький стоял в углу у окошка и одной задней лапой чуть почесывал – из застенчивости и вшивой комильфотности – другую.
«Что там белеет? говори», —
говорил П-н.
И тот шпарил, взвизгивая на буквах «зяв!», «зяв!» («мерзавцев сотни три», «две обезьяны» и пр.):
Корабль испанский трехмачтовый
(и т. д.).
«Все утопить», —
говорил П-н.
«Сейчас», —
отвечал вшивый.
(Я думаю, «парижанку»[95] бы он бил тапочкой, например.)
В его Мефистофеле проглядывает русский черт.
Я не вижу ни вельзевульства, ни люциферства особого… Ни даже просто: Дьявола: все – бес… Ну, иногда бывало страшно…
Но страх серьезный – относительно – начался только с приходом Гоголя.
П. ч. когда Гоголь произнес: «Тихо светит по всему миру», – то вот это уже, пожалуй, был голос не «беса», а Начальника… Пушкин Гоголя не любил – всегда твержу, – и лучше бы им вживе не встречаться. Тот пришел по его душу…
(Но это уж тема другая!)
В основном же – были ручные, как белки. Ну, докука, конечно, и даже опасность (когда много, как листьев), но – (я очень устала)…
Мне приснились кактусы. Но я думаю (и они очень цвели и только желтым, едко-желтым), что это так разрослись во сне те репьи, которые Передонов срывал для кота:
«В шкуру лепить будете?
– Да.
– Без меня не начинайте!»
