Станислав Куняев - Мои печальные победы
Вообще ж, война – вещь хорошая. Но вот Сережа говорит, что я – только тактик оглушительный, у которого нет средств «нанять стратега». И что только с большой высоты птичьего полета я, возможно, как раз именно стратег. «Но, пока разглядят, убьют».
То есть: нужен передых.
Сотня эта – это как бы такие мои «репарации»… Ну а цель – добиться рано или поздно «от противника – безоговорочной капитуляции», то есть по-русски это так: «Переживи, переживи…».
Из-за наканунных свежайших оскорбительностей (и нового букета вранья) мне пришлось сопроводить сотню словами нежности письменной, к ней прилипшей в конверте, что, без свидетелей, у него нет причин не взять; что за «бесценность» – каждую осень (в этот день), пока живу, буду слать почтовым переводом такую же сотню.
Так оно и будет, уверяю Вас. А если умру раньше него, напишу в завещании, чтоб, когда продадут книги и прочее мое, высылали и дальше посмертную сотню – день в день. Это можно завещать Сереже.
Вы скажете, что – пижонство?
Нет, это – война.
Это – оборона, как ни проигрышна она – со стороны.
Я не могу быть НИЧЕГО должна человеку, посмевшему угрожать мне административными лицами, угрожать лишить меня возможности работать. Ведь зачем мне – в таком случае жить? Да и зачем терпеть вечную низость?
Вы верите, что он «знает наизусть книгу «Метель заходит в город»[74]? Я не верю НИКАКИМ «добрым словам» лгуна. Завистника. Шулера. (И т. д.)
Он «любит Ахматову»?
Да он бы куска хлеба ей – живой (тогда) – не подал!
Мне попался журнал «Знамя» за 46-й год. В передовой, редакционной статье – РАЗЪЯСНЕНИИ «Постановления по журналам «Звезда» и «Ленинград», пишется:
«…между тем, замалчиваются такие талантливые советские поэты, как: Александр Межиров…».
Какая свирепая участь – быть жалостно противопоставляемым убиваемому! Отчего же не волочь эту участь – любою ценой, хоть по трупам?
Отчего ж – не знать наизусть Ахматову? Не любить?! Из некрещеных крестится только мелкий бес. (Кажется, уж говорила?)
Стасик, я ничего не прошу.
Я – наоборот – скажу Вам: держитесь!
П. ч. жить – очень больно.
Ваша Т. Глушкова
Киплинга передам Вам вскоре (как отлежусь). Обратите внимание там на рефрен (в романе): «она приобрела заслугу», «он хочет приобрести заслугу» и т. д. – прямота и наивность сведений о добре. (Как жалко, что эта книга всуе принадлежит «благородному и бедному литератору».)
Мне очень грустно. Я делала (т. е. терпела) все, что могла. Но я не могу сделать из него человека или хотя бы «мужчину»! Вот и остается «поэтом, которого… не вырубишь топором».
* * *
«16 октября 1977 г.
Ох, Стасик, до меня, до опилок[75] моих, наконец дошло! (Трудно переключиться сразу на земноводную эту Лангусту![76] – после, после соображений, как увязать одну мысль Блока – с забытой «опилкой» одною моей…) Вот теперь – что по сердцебиенью нахлынувшему опознала – дошло…
Вот текст этого когтя, вымазанного смолою, полностью (я в лихорадке, читая по телефону, какие-то скобки не разобрала, опустила); со всеми знаками препинания:
«Дорогая Татьяна,
я понимаю, громоотводы и амортизаторы необходимы. Надо было на ком-то сорвать все, в чем я не виноват. Однако выбрать надо было меня. Правильно выбрали, безошибочно, как многоопытный комиссар собственной безопасности (злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу). Но я люблю Вас и хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности в другом и по-другому.
Это у Вас пройдет.
М. б., Вы еще раньше решите написать мне. Тогда попросите, пожалуйста, Валентину[77] передать письмо из рук в руки. Я вернусь в последних числах октября.
Ваш (подпись) 12.Х.77».
Тут – прежняя смесь: трусости и угроз. (И это «приглашение к переписке» – и боязнь, что письмо пропадет или будет кем-то прочитано без него, что ему боязно…)
Вот что такое «многоопытный комиссар собственной безопасности» – видимо:
1) первое мое письмо (к-е Вы читали) есть, конечно, только срывание абстрактной моей ярости; он не принимает его на свой счет и даже, как «великий гуманист» понимает и прощает («Это у Вас пройдет». Он и по телефону, и по-всякому это твердил);
2) «правильно», с «многоопытностью» я «выбрала» громоотвод («безошибочно»), т. к. не раз его оскорбляла (по столь же абстрактным, стихийным причинам), а он ни разу на меня не доносил («злом на зло я, действительно, никогда не отвечал и не отвечу»); я – многоопытна, то есть – в знании его полной безопасности для меня;
3) но есть вещи (люди) для меня действительно ОПАСНЫЕ, и он, любя меня, меня предостерегает: он «хотел бы», из любви этой самой, чтобы я «заботилась о себе в другом и по-другому» (о своей «безопасности»).
Эта речь – только о В А С.
Он чует или учуял (чутье у него, в самом деле, и вообще песье), что я могу прибегнуть или прибегла уже к Вам.
И вот он «предостерегает» меня, как старый, верный, жертвенный друг, в чьей безобидности и доброте я «многоопытно» уверена, множество раз уверялась…
Вот и вся МУДРОСТЬ!
Все это совершенно соответствует тому, что я говорила и писала Вам вчера, на тех листках… Той очень, издавна проводимой им политике РАСКОЛА.
За сим – непременно! – он должен будет сообщить Вам, что я – Ваш враг (что Вы – «змею», «пантеру» и прочую хищную пушнину «на груди пригреваете»; ну, и понесет – по всяким возможно «больным» точкам; стихи Ваши тоже непременно «оплаканы» им будут – в «предвосхищенье» моей злобной, поэтоненавистнической «нападки», ну сами понимаете: все, что он наплетет, я предвидеть не могу; но это будет и всякое «бабье лепетанье», и вопль «Гоголя» о России, и кровавый скрежет любви его к Вам, вообще – ко всей ЧУЖОЙ поэзии, ибо он – человек Божий, Алексей,
Иов на гноище, святой поэтолюбец…). Он напомнит Вам также, что Вы «многоопытны» в преданности его Вам – кристальной! И что, любя Вас, он «хотел бы, чтобы Вы заботились о своей безопасности» (ну, слово в слово!)[78]… Да, тут скоро запахнет сумасшедшим домом – и ОН будет еще нас навещать там, точно как Слуцкого[79]!
Придумайте, как нам его перехитрить! Тут хитрость – так же нужна, как и «опилки»!
У меня хитрости ужасно мало! (Сережу бы пригласить? – да у него хитрость несерьезная больше, ну, небольшая, «подростковая» разве с Лангустой не сравнить!)
Зачем он сообщает о сроке приезда, не разгадала я. Либо – угроза, либо – «надежда», что к этому времени «у меня – пройдет»?
Но этот срок все равно меня не устраивает: я могу не успеть статью… Пусть бы он погулял по тропикам!
Страх (или легкая паника) в нем все же передо мной есть: пришел вчера и большой конверт почти со всеми моими бумагами, которые я требовала.
(Он пел, как ему «больно расставаться с ними» – и мне и «Валентине», – и вот: почти все!..
В том числе – моя заметка:
«ОБ ИДИОТИЗМЕ».
Она – очень интересная.)
Вы говорите, я не знаю его оборотистости? Но – зато – я знаю, с его слов, что Вы – «всем обязаны ему». Он «вывез Вас в Грузию и Литву – а то Вы были бы нищим», и многое другое! За некоторых же поэтов он переводил многотысячнострочные поэмы, – чтоб тех спасти, не беря себе «ни копейки. Как можно?!.. Это же товарищеская помощь!» (И: «Люди не прощают ДОБРА. Мне мстят за добро».)
Однако я взялась выплачивать ему по сотне каждую осень… Это, может, и сгоряча (особенно ввиду гнуси нового его письма), но я от слов не отступаю…
Как по-Вашему: а может воспользоваться идеей и написать «Письмо Белинского к Гоголю» и превратить его в первопамятник «нелегальной русской печати» (Ленин)?
Все, сил жалко да лень, а ведь можно бы его написать не хуже, чем я сейчас о поэме «Февраль» и прочем.
(Он ведь так написать не может: у него нет языка, а у нас есть!!!)
Стасик, а что если у него – паранойя?
«Нелегальная русская печать» – это которая нееврейская: только и всего. Ну, и на русском языке, конечно.
Да, он уверен, что человек его произошел от сатаны (сатана сотворил, когда был пьян; либо – чтоб не так скучно было: бесам – у себя, среди бесов же – скучно очень, и они непременно ходят к людям, причем людей – меньше, чем их, и потому они ими дорожат).
И вот – в каком-то смысле – он и ко мне очень привязан: ему будет СКУЧНО без меня; наконец, мои опилки иногда «сдуваются» в такие узоры (складываются), что – очень интересно. (Как он ни высмеивает любое мое занятие, я ведь вижу, что ему – интересно.)
Вот тут-то и надо не «растаять». Но я уж давно не «таю»! (Плетка!)
Год тому (о Вашей ст. о Багрицком) я была не столько глупей, сколько уверенней в превосходстве (нашем) над саранчой… Ну, и в «победе», к-я все-таки наступит, даже – уже наступила… («Моральная».)
Но я вижу: их все больше, больше; я разучилась так ИГНОРИРОВАТЬ, как умела прежде. Т. е. слишком высокомерные, самоуверенные были опилки!»
* * *
